Дилетантское прощание

– Ничего, я сам справлюсь, – ответил я.

– Конечно, но пока припаркуешься, то да се, а так будет проще.

– Ладно, – покорился я.

– Я принесу тебе ботинки, – сказала Мэри Клайд. – Где они?

– Оставь, Мэри Клайд, – вмешался Джим. – Сейчас ему не до ботинок.

Да нет, признаюсь, мне очень хотелось обуться; я сказал, где найти ботинки, и попросил захватить мой фиксатор.

Дороти отвезли в больницу Джонса Хопкинса, оснащенную по последнему слову техники, что, с одной стороны, было плюсом. С другой стороны, имелся огромный минус: всякий бал-тиморец с каплей здравого смысла только в самом крайнем случае соглашался попасть в этот громадный мрачный лабиринт обшарпанных коридоров, где часами томятся всеми забытые пациенты. Что ж, добро пожаловать в мир Ближайших Родственников: добрые вести, плохие вести, надежда, уныние, надежда и снова уныние – и так все бесконечные дни напролет. Операция прошла успешно, но потом что-то оказалось не так, и Дороти опять спешно отвезли на стол. Состояние ее «стабилизировалось» (как это понимать?), а затем все подключенные аппараты словно взбесились. Всякий раз, как врач выходил в приемный покой, я нарочно смотрел в другую сторону, точно узник, избегающий взгляда своего палача. Все другие ожидающие, сбившиеся в уютные кучки, бросались ему навстречу, но только не я.

Изредка мне разрешали повидать Дороти. Хотя слово «повидать» здесь вряд ли годится. Лицо ее было скрыто за всякими трубками, проводами и шлангами. Одна рука лежала поверх простыни, но я не мог взять эту пухлую смуглую руку с темными костяшками, ибо из нее тоже торчала трубка, закрепленная пластырем, – эту безвольную руку, будто пластилиновую. Все равно Дороти, конечно, не почувствовала бы моего прикосновения.

– Вон что натворил дуб, который меня беспокоил, – сказал я неподвижному телу.

Так много хотелось поведать. Вовсе не о дубе, бог-то с ним, сам не знаю, почему я о нем заговорил. Дороти, хотел сказать я, если б можно было отмотать назад и перенестись в наш домик, я бы ни за что не уединился в спальне. Я пошел бы за тобой на веранду. Встал бы за твоей спиной, прижался щекой к твоей теплой макушке и так стоял бы, пока ты не обернешься.

Если б Дороти это услышала, она бы насмешливо фыркнула.

Было время, когда я и сам фыркнул бы.

И вот что забавно: простуда-то моя сгинула. Не в смысле, что я вылечился, она просто исчезла за тот отрезок между лечебным чаем и приемным покоем. Наверное, это произошло, пока вызволяли Дороти. Помню, я сидел под розовым одеяльцем Джима Раста, но не чихал и не сморкался. Возможно, простуда излечивается падением дерева или психическим шоком. Либо сочетанием того и другого.

Меня убеждали поехать домой и передохнуть. То есть поехать к Нандине, поскольку все считали, что мой дом для жилья непригоден. Уговаривали меня Джим и Мэри Клайд, все мои сослуживцы и еще какие-то полузнакомые люди. (Видимо, история с моим дубом уже попала в газеты.) Мне приносили сэндвичи в вощеной бумаге и салаты в контейнерах, от одного вида которых меня мутило, даже Айрин притащила коробку отборных шоколадных конфет; все обещали неусыпно дежурить, покуда я чуть-чуть отдохну. Нет, сказал я, никуда я не уйду. Наверное, мне казалось, что своим присутствием я поддерживаю жизнь в Дороти. (Только не смейтесь.) Я даже не съездил переодеться. Так и сидел во всем грязном, зарастая щетиной, от которой жутко чесалось лицо.

Потом Мэри Клайд отыскала мою трость, и я стал прохаживаться по коридорам. Не особо хотелось, но от неподвижности сводило увечную ногу. Один раз я пошел в туалет и грохнулся.

Свой моцион я совершал после коротких свиданий с Дороти, предварительно уведомив персонал, куда ухожу и когда вернусь.

– Ладно, – отвечали сестры, почти не слушая, а я торопливо давал последние указания:

– Пожалуйста, проверьте, тепло ли ей. Мне вот показалось…

– Хорошо, глянем. Идите себе.

По правде, я хотел сказать вот что: она особенная, вы это понимаете? Не какой-то там пациент. Зарубите себе на носу. Угу, ответили бы няньки.

Когда я туда-сюда вышагивал по коридорам, мне казалось, что нас с Дороти соединяют тонкие трепетные нити. В больнице я видел картины, которые старался поскорее забыть. Огромные глаза лысых детей, судорожное дыхание больных, превратившихся в скелеты, каталки со стариками, с головы до ног обвешанными всякими мешками и трубками и уже не похожими на человеческие существа. Я отворачивался. Не было сил на это смотреть. И я возвращался к собственной муке.

Ботинки остановились передо мной в полдень среды. Я знал, что нынче среда, поскольку в газете, лежавшей на соседнем стуле, красовалось цветное фото отвратительной лазаньи с морепродуктами. (Похоже, у газетчиков среда – кулинарный день.) Не ботинки – сабо. Черные кожаные сабо. Излюбленная, как я подметил, обувь здешнего персонала. Совсем неподходящая для больницы. Я поднял взгляд. Санитар. Я его знал. В смысле, узнал. Раз-другой видел в палате. Он из тех, кто не рявкал на родственников.

– Мистер Вулкотт? – спросил санитар.

– Да.

– Пойдемте со мной.