Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море

я не сделаю этого, потому что мне снится Вена и я должна продолжать этот сон,

мне снилась Вена.

Шел совсем мелкий снег, наверное, это был первый снег той осенью, иногда он переходил в дождь, как будто река растапливала снежинки и им с трудом удавалось сохранить себя в форме зернистой крупы, так похожей на мелкую соль, засыпавшую землю, эту крупу наносил непрекращающийся, навязчиво постоянный ветер, он скапливался в висках, вызывая боль на грани бесчувствия, боль без боли, почти так же у нее часто болят уши от лавины обрушивающихся на них звуков, и когда она ощущала эту боль в какой-нибудь особенно важный для нее момент, ей хотелось кричать. Вот в этот город она влюбилась, совсем неожиданно для себя, и причина была вовсе не в соборе Святого Стефана с его органом, где когда-то Бетховен, а до него Бах… а еще раньше Букстехуде… а сейчас концерт какого-то неизвестного органиста мог бы поразить ее слух, но не поразил… да и Климт[3] здесь ни при чем с его уже таким банальным поцелуем, ставшим салфеткой, которой она вытерла губы, когда в первый же вечер съела кусок своего любимого торта Захер в кафе отеля, и, уж конечно, не Шиле, несмотря на ритм его балконов, картину которого она даже перенесла на экран своего компьютера, и когда она специально фотографировала ее в бельведерском собрании в зале Шиле, то сказала ему — если смотреть на эту картину долго-долго, то открываешь ритмичную схему, я почти слышу ее, она есть и в музыке, только пока не могу понять, где именно ее искать, не получается… и он посмотрел на нее с изумлением, с тем тайным благоговением, которое ни с чем не спутаешь, потому что это — благоговение перед тем, кто впервые положил твою руку на струны, и она осталась там навсегда… а ей этот ритм по-прежнему не давался, пока на следующий день они не оказались перед лабиринтом дворца Шёнбрунн. И тогда она поняла, что речь идет не совсем о музыке, что этот ритм самостоятелен, он так любовно совпадает с этим городом, и она должна ему показать его, ввести туда, потому что это не любовь с первого взгляда, наоборот, она уже и не помнит, сколько раз бывала в Вене, но лишь сейчас впервые понимает этот город, она прикоснулась к нему, причем в самый неприятный сезон ледяной крошки, под порывами колющего виски ветра, который, говорят, вызывает депрессию и сильное желание поискать пути выхода из этого мира, но в этот раз, говорила она, разглядывая план лабиринта, я поняла смысл этой невротической красоты, которая заставляет людей вбивать в свои подоконники гвозди от голубей, чтоб не садились, а если сядут, то из их грудок вытечет капля крови…

Вот что такое Шиле. И лабиринт дворца Шёнбрунн. И ритм города — как капля крови, засыпаемая ледяной крошкой… еще капля… и снова ледяные крошки снега…

прекрасный колодец…

Мне снилась Вена.

… Сегодня вечером будет концерт… только концерт меня не волнует. Мои уши совсем никуда, после Вены это происходит как-то постепенно, просто ветер виноват, а так бы я слушала только Чакону, меня волнует невозможность… ведь невозможно войти в лабиринт…

Потому что невозможно войти в лабиринт, сказала она ему, холодно, холодно, и ветер, не переставая, почти кричит в ушах, этот крик застревает в висках, и она чувствует в себе, и я чувствую в себе крик Мунка[4], ты ведь видел его, но не в этом дело, его руки — вот главная причина. В этот холод они непременно замерзнут, окоченеют, перчатки не слишком теплые, и главное — нужно вернуться в отель, согреться, нужно, чтобы он согрел руки, а потом еще раз проиграл Чакону, что-то у него не клеится, не дается ему, я тебе это говорила еще до нашего отъезда сюда, но тогда я не понимала, что именно не получается, а вот сейчас, кажется…