Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море

… и день действительно оказался пустым, но только в том, что касалось написанных слов, зато он был заполнен разными событиями, случайностями, слухами и суетой, которым был подвластен каждый, сообразно собственным душевным возможностям вытерпеть еще одно, совсем ясное ожидание, которое внезапно наполнилось неясностью. Вопрос вечером, не так ли? оставался висеть в воздухе без ответа, а дождь лил, не переставая, ночью он еще больше усилился и хотя утром почти прекратился, а его капли рассеялись в едва ощутимую влажную морось, мысль о непролазных дорогах и непредсказуемых атаках дождя, как заноза, проникла в сознание каждого, разъедая его. Но никто, даже усомнившись, не посмел высказаться напрямую, страх перед объективной невозможностью перешел в тревогу, трансформировавшуюся в беспорядочные действия и бесцельные перемещения в пространстве. Состояние обитателей санатория можно было бы назвать блужданием, во всяком случае, таким его воспринимала сестра Евдокия, но ее взгляд был пристрастным, и, наверное, поэтому ей мерещились проблемы даже там, где их не было. Ну какая проблема и какое блуждание, например, заключались в желании мисс Веры перекрасить волосы в черный цвет? а ошибка при разведении краски была чистой случайностью, в результате которой ее волосы приобрели яркий оранжевый цвет, и вдобавок, к несчастью, их почти сожгли. Подобные случаи бывают и в приличных парикмахерских салонах, но за них выплачивают совсем незначительную сумму возмещения убытка, ведь волосы отрастут снова, при таком легком инциденте вмешательство сестры Евдокии совсем не представлялось необходимым, хотя то, что мисс Вера расплакалась, было естественным и понятным. Но сестра Евдокия по своей природе просто не переносила слез. При виде их она отводила глаза, ее лицо, и так бледное, становилось почти призрачным. Но помимо всего прочего, сожженные волосы она восприняла как плохой знак для начала дня, словно не мисс Вера, а сам этот день уже изначально был ошибкой. Когда мисс Вера, всхлипывая, объявила, что не пойдет ни на обед, ни на ужин, что ее не интересует, в котором часу и как вернется доктор, потому что ее жизнь кончена и абсолютно ей безразлична, сестра Евдокия почувствовала, что у нее уже просто нет сил, и ушла из комнаты, махнув рукой, с очень странными в ее устах словами — капризы, мисс Вера, капризы, словно это она сама запуталась и себя вообще не слышит. Ей казалось, что нет ничего хуже, чем провести этот день в блуждании, а оно мерещилось ей везде — в том числе, например, в решении ряда пациентов включиться в попытку рабочих из обслуги очистить от грязи клумбы и мощеную дорожку, по ней доктор обязательно должен пройти, заявили господа и потребовали выдать им лопаты. Но, как она и предполагала, это в общем-то похвальное намерение закончилось скандалом между отдыхающими и рабочими, все-таки одни тут просто развлекались, чистя аллеи и укладывая камни, а другие выполняли порученную им работу, что уже само по себе было противоречием… но, наверное, было бы слишком предвзятым и неточным назвать «блужданием» сломанную лопату и вывих одной неосторожной руки — неприятность, которую рабочие объяснили неловкостью господ пациентов, а те в ответ обвинили их в грубости, хотя обе стороны знали, что причиной стал росток бегонии, выросший в корневище. Нет, ничего общего с блужданием не было во всем этом, заблудилась в корневище только бегония. Но зато Бони вписался совсем реально в этот образ блуждания, возникший у сестры Евдокии, и сам это признал. Пользуясь неразберихой, он прошмыгнул в широко открытые по случаю уборки территории ворота и направился со своим фотоаппаратом в поселок в надежде перенести свои снимки на диск, но его отсутствие осталось незамеченным и даже не успело вызвать беспокойство, так быстро он вернулся, убедившись в нереальности своего начинания. Однако для него самого это все-таки было событием — убежать и чуть не утонуть в грязи, его непременно должны были заметить, — чтобы оно не прошло бесследно на фоне общей суматохи, поэтому он прилюдно извинился перед сестрой Евдокией, высказав свою озабоченность широко открытой возможностью, которой каждый мог бы воспользоваться, простите, сестра Евдокия, я только попробовал, но совсем заблудился, не вышло, везде такая грязь, я в ней чуть не утонул, сейчас я всё сотру в памяти аппарата, чтобы снимать прибытие доктора, а вы не беспокойтесь, ни у кого бы не вышло… но сестра Евдокия и не думала беспокоиться, ей и в голову не могло прийти, что в день возвращения доктора кто-нибудь повторит давнюю попытку Анастасии сбежать, это было бы нелепо, но пока Бони говорил, она заметила грязные следы, которые оставили его ботинки на мраморных плитах холла, они расстроили ее больше, чем его объяснения, ей даже не удалось скрыть свой осуждающий взгляд, он смутился, это просто следы, сестра Евдокия, просто следы… стал оправдываться, по цвету они напоминали ему лечебную грязь, которой в лучшие времена мазались пациенты санатория, оставляя в морской воде зеленовато-кофейные разводы. Фотоглаз Бони сразу подметил это сходство, но следы не могли исчезнуть сами по себе, как грязные ручейки в воде, и в этом сестра Евдокия узрела угрожающую пациентам двойную опасность — простудиться и испачкаться. Этим утром все вышли на улицу и не только, чтобы чистить дорожки, намерение, изначально бессмысленное, учитывая непрекращающийся дождь и ветер, но по каким-то личным, непонятным причинам они разбрелись по саду, главным образом вдоль ограды, где земля за пределами дорожек совсем размокла. Сестра Евдокия видела, что мужчины и женщины хлюпают носом, сморкаясь в платки, из-за буквально липнущей к их одежде и волосам влаги, и это серьезно беспокоило ее, блуждание может быть не только в голове, но и в теле, когда оно разболеется, думала она, не имея возможности остановить их, желание каждого первым увидеть доктора и возвестить об этом, естественно, вызывало душевное волнение, вплетенное в клубок невозможностей, ведь никто не знал точно, когда и как приедет доктор, чтобы присутствовать на ужине, но предполагалось, что это случится пораньше. Нужно же ему переодеться, обсохнуть, если он промокнет, твердила Линда, она стряхивала капли дождя с шали, покрывавшей ее голову, а муж иронизировал над ее дурацкой логикой… естественно, доктор не придет пешком, его машина остановится прямо перед входом, значит, самое разумное — встречать его там, у ворот, и, наверное, ему предложат зонт. Никто не знал, и на какой машине он подъедет, потому что никто не видел, на какой машине он уехал, лучше всего джип, рассуждали некоторые, учитывая опасность машины с низкой посадкой застрять, и сами бродили по саду, пробуя, в каком месте мягкая почва еще держит подметки, а где уже ползет вверх, доходя до щиколоток, смотрели, что там — совсем болото или еще можно пройти? потом поднимали с земли случайный мусор, занесенный ветром, чтобы оправдать свое вторжение в клумбы, счищали, насколько возможно, липкую грязь, время от времени заходили посидеть в беседку, где всегда находился кто-нибудь, готовый поделиться своими предложениями или просто поболтать. И так все утро, люди входили, выходили, входили в холл, в сад, в столовую, снова в сад. Поднимались по лестницам до самого верха, на террасу, которая стала настоящим наблюдательным пунктом… Совсем бесцельное на первый взгляд, но, в сущности, осмысленное, это движение действительно напоминало сестре Евдокии «блуждание», если принять, что у любого блуждания есть цель, которую нелегко уловить, и время таким образом заполняется хаотичным передвижением от одной точки к другой, кружением и словами, вброшенными в пространство с единственной целью — утешить. При этом, совсем невинном передвижении, однако, пачкалась обувь, оставляя повсюду в здании следы от зеленоватой грязи, а может быть, это подпочвенные воды вытолкнули на поверхность нашу грязь? спросил кто-то из любопытных, заметивший, как и Бони, сходство, но нет, вряд ли, залив слишком далеко отсюда, да нет, просто похожа, отвечал другой… и никому не приходила в голову мысль хорошенько вытирать ноги при входе в здание, из-за чего горничные без устали терли полы тряпками, чистили дорожки на этажах — бессмысленная работа, переливание из пустого в порожнее, похожая, из-за постоянного передвижения входящих и выходящих, на работу в саду. От грязных следов грязным стал холл, зеленый этаж, желтый этаж, красный, столовая, в которой кто-то пытался развесить гирлянды, засыпая пол разным мусором и бумажками, так что всё утро отовсюду слышалось завывание пылесосов. Для вовлеченных в этот шум это было не так уж страшно, всего лишь часть общей суматохи, но это завывание стало невыносимым для ушей Ханны, навязчивое, оно вызывало не просто боль в висках, но и другие неприятные симптомы, уже через час после неслыханного оживления в санатории, снаружи и внутри, у нее началось головокружение, подступила тошнота, она запуталась в совсем уж несообразных мыслях, кто-то пытается высосать жизнь, засело у нее в голове, и, чтобы защититься, она не просто заперлась в своей комнате, но уже с раннего утра запустила свои записи — нет, не Шуберта, Шуберт для засыпания, зазвучало нечто дерзкое, оглушительное, на полную громкость, чтобы заглушить вой и скрежет мыслей, и таким образом музыка заполнила весь этаж, проникая сквозь стены — это Шостакович, сразу догадалась Анастасия, которая тоже разумно сидела в своей комнате и вместо того чтобы всматриваться в разбитую и раскисшую дорогу, следила взглядом за играми теней на море и в облаках: серая вода, матово-зеленая вода, желтоватая вода, едва уловимые синие блики в пене волн. Ее тело с обостренными из-за непереносимости любого ожидания ощущениями реагировало, как натянутая струна, на суматоху в санатории, на шаги, хлопанье дверей, голоса людей, хаотичное движение заразно, вот и ее тело поддается ему, даже когда оно просто неподвижно, и пока ей удавалось думать, она боролась и с болезнью, и с музыкой Ханны, которая до предела обострила ощущение отсутствия какого-либо порядка, потому что Шостакович, только начавшись, вдруг остановился, полилась другая мелодия, совсем другого времени, и музыка то умолкала, то шла дальше, обрываясь посреди фразы, в неразрешившихся аккордах, которые, словно назло, зависали дополнительным диссонансом среди шума, царящего в здании, Брамс… Гендель… Хиндемит… и ничто не доходило до своего конца, ничто не заканчивалось, каждое целое было разорвано в клочья, Господи, ну зачем ей это нужно?.. после одиннадцати, обычного времени их совместного кофепития, которое в этот день не состоялось, чтобы подогреть еще сильнее градус ожидания ужина, через стену приглушенно зазвучали божественные звуки Моцарта, взмыл вверх высокий женский голос и остался там, наверху, насыщая пространство соловьиными трелями, Анастасия с болезненным напряжением стала ждать, когда же порвутся голосовые связки и вместе с каплями дождя вниз полетят перья… Папагена — Папагено… ну зачем она это делает?.. Папагена… голос всё продолжал, продолжал звучать, Ханна устало оставила его дозвучать до конца на своих высотах, волшебно сливаясь с флейтой, и музыка победила, она проникла куда-то в подреберье Анастасии, проложила себе путь внутри ее тела, пробив душу, которая в этот момент пребывала именно там, под грудью, как комок боли, растопила этот комок, разлилась в животе, заставив сердце сжаться, а ее — расплакаться, вплелась в вой пылесосов… и Анастасия безвозвратно погрузилась в хаос…