Дилогия Василия Гроссмана

Исказительный советский пафос просачивает книгу не только по горячим политическим точкам, но и по социальным, и по бытовым. - И партизанство как сплошной народный порыв (а не - центрально организованная операция). Добровольцы "считали, что нет выше звания, чем звание рядового бойца", и "жадно усваивали опыт войны". - В заводских цехах вдохновение: "Нет, невозможно нас победить!" На кого из рабочих ни глянь - "горят глаза", и даже в полутьме особенно. В мартеновском цехе замученные дополегу рабочие испытывают "счастье вдохновения борющихся за свободу" и особенно вдохновлены рассказом Мостовского о встрече с Лениным (часть II, гл. 7-8). Изо всех сил автор ищет и выдувает поэзию в никому не нужном ночном митинге шахтёров (II-51) - уговаривать их крепче работать. (Пригожее место ругнуть и проклятый царский режим; советский-то - лакированно безупречен.) И рядом (II-48) типичное погоняльное совещание, с якобы вложенным в него (мнимым) разумом: сломать чёткий график работ ради хаотического "перевыполнения", и при этом, конечно, простой рабочий оказывается готовней к зову партии, чем начальник шахты (отрицательный), и при этом всё остальное начальство трогательно-милое. - И колхозному активисту Вавилову "всегда хотелось, чтобы жизнь человека была просторна, светла, как это небо. И ведь не зря работал он и миллионы таких. Жизнь шла в гору", его с женой "многолетний тяжёлый труд не согнул, а расправил", "его судьба слилась с судьбой страны; судьба колхоза и судьба огромных каменных городов были едины" (только вторые грабили первый), "то новое, что было внесено в жизнь размахом колхозной работы", - поэзия газетных строк! (Лишь в самом конце мимоходом: случалось, бабы "пахали на коровах и на себе". Да ещё: какой-то недобитый кулак ждёт прихода немцев.) - А как восхитительны ведущие коммунисты! Вот могучий райкомовец Пряхин, по заслугам, без замедления возвышенный в обком: "Партия посылает на трудную работу - большевик!" А как человечески чбуток парторг ЦК на Сталгрэсе! И - несравненный секретарь обкома. А который отрицательный руководитель (Сухов, больше его и не слышим), - "ЦК жестоко раскритиковал методы работы" его. - А уж стиль работы наркомов - ну, образцово-спокойный, несмотря на всю напряжённость обстановки. А какое деловое совещание директоров заводов с замнаркомом! (I-53, умильный советский лубок, все - энтузиасты, не бюрократы, и давления на них - не видно.) Есть и ещё другие совещания на верхах, много их. (И на каждом описываются наружности участников, которых мы никогда больше не увидим.)

Но ещё больше, чем продекламировано, - в романе сокрыто, утаено. Во всех довоенных воспоминаниях (а их немало) - истинной советской жизни, непомерно тяжкой и с заливистыми чёрными пятнами, не увидишь. Академик Чепыжин ничьих исчезновений не вспоминает и сам, видимо, никогда не опасался ареста: "простое чувство, я хочу, чтобы общество было устроено свободно и справедливо". У полковника Новикова вся семья погибла, и у других потери, - и все погибли от естественных причин или от немцев, никто - от НКВД. Вот единственный Даренский (то-то он такой нервный): на него был "донос" в 1937 какого-то злопыхателя, но никто, конечно, его не сажал, а разобрались за несколько лет - и восстановили (III-6). Вдруг, в теснимом Сталинграде, открывается целёхонькая дивизия "внутренних войск" (НКВД), "мощная, полнокровного состава", - да как же она до сих пор сохранилась? Откуда она и для чего? Как будто ввели её в бой? - но тут же исчезает (знать: вывели, сберегли). И в колхозе же ничего чёрного не было: ни пустых трудодней, ни принудиловки, ни корысти начальства, а вот - "машинерия", свои местные "молодые возвращались агрономами, врачами, механиками", и даже один вышел в генералы. Какие-то старик-старуха что-то проворчали про 30-й год (I-60) - так о них автор недоброжелательно.