Димитрий

На сцену мира мы с Гамлетом вышли одновременно. Первое издание «Гамлета», еще неполное, так называемое «первое кварто», датируется (говорил я, сам ученый, ученому Эрику) 1603 годом: тем же 1603 годом, Эрик, подумай (говорил я Эрику в Кронборгском замке и теперь говорю вам, сударыня, с удовольствием пишет Димитрий), в котором я, Димитрий, объявил миру и князю Адаму Вишневецкому, что я — Димитрий, что Димитрий — жив, что Димитрий — вот он, перед вами и во плоти, сын Иоанна, истинный царевич, готовый идти сражаться за престол, принадлежащий ему по праву небесному и земному. Я хотел бы, сударыня, чтобы вы это поняли и почувствовали, чтобы вы ударили себя прекрасной ручкой своей по чистому высокому лбу читательницы, мыслительницы, прелестницы, чтобы, черт возьми, вы осознали: был мир, в котором никто не слышал о нас, мир без Гамлета, мир без Димитрия. Вдруг все меняется, одновременно. Вдруг это мир, в котором есть Димитрий, есть Гамлет; две величайшие истории, рассказанные когда бы то ни было кому бы то ни было. А как жить в мире, в котором никто не слышал о Гамлете, о Димитрии? Что это за мир такой, где никто не слышал о Гамлете? Хотели бы вы жить в мире, где никто не слышал о Гамлете? А в мире, где никто не слыхивал о Димитрии? Я не хотел бы. Да я задыхаюсь в мире, где никто не слыхивал о Димитрии. Вот почему мне пришлось вернуться в Россию, при всех ее мучительных свойствах, хоть Эрик и уговаривал меня остаться в Стекольне, даже знакомил с милейшей, увы, невыразительной девушкой (которую звали, кажется, Ингрид… потому что как еще могли ее звать?), готовой заключить со мною морганатический брак, чтобы спасти от возвращения в Московию, с ее мучительными свойствами, такого восхитительного, возвышенного, вдохновенного, умопомрачительно-прекрасного, искрящегося умом и юмором юношу, каким был я в ту далекую пору, каким навсегда и остался, так что вы крепче держитесь за поручни Центрального телеграфа, сударыня, когда мы с вами там встретимся (мы же встретимся? и почему бы не там?) по окончании сеанса. Сказать, что я хотел возвращаться в Московию: нет, сударыня, сказать так нельзя. И во всю эту материковщину, континентальщину возвращаться мне не хотелось. Вот если бы Шиллер не подвел нашу несчастную родину, если бы дописал свою пьесу, как обещал, если бы прославил меня на весь театральный и нетеатральный мир всех Европ и Америк, если бы ввел меня в семью архетипов просвещенного человечества, тогда другое дело, тогда бы, уж не сомневайтесь, я остался в морском стеклянном Стокгольме или уехал в ласковую Лютецию, куда влекло меня избирательное сродство и заманивал мушкетер Маржерет. К Шекспиру, замечу уж кстати, в отличие от Шиллера, у меня нет претензий. Шекспир ставил «Макбета» на сцене театра «Глобус», когда я сам сходил со сцены этого мира, мерзейшего из миров; Шекспир вскоре и сам покинул сцену своего «Глобуса», и если думал обо мне, Димитрии, между «Бурей» и «Зимнею сказкой», то свидетельств сему не осталось, а что он мне теперь говорит, в райских кущах, это, сударыня, уж простите, я от вас утаю, а то, я чай, еще упадете вы со ступенек Центрального телеграфа, когда мы там встретимся (мы же встретимся?) по окончании сеанса.

***

Природа и неприрода молчат, каждая на своем языке. Замок, и террасы, и гласисы, и равелины, и зелено-медные пушки на равелинах, и почти бескрайний, стальной, и северный, и сверкающий на низком солнце простор Зунда: все это было, но ни тень Гамлета, ни тень отца Гамлета, ни тень Гертруды не явились нам с Эриком, ни даже верблюдообразного или хоть китоподобного облака мы не увидели на небе, как ни всматривались вместе с тенью Полония, тоже нам не явившейся; явились лишь тени многоголосых туристов, шаркавших ногами в том отупении, в котором всегда пребывают туристы пред лицом им чуждых сокровищ; явились наглые дети, бегавшие по шахматному полу двухсветного зала; явилась экскурсоводша, мерзкая бабища, с толпой галдящих американцев, объяснявших друг другу, кто такой Горацио (не Гораций); наконец, явился и голод (не гамсуновский, очень обыкновенный); и страх пропустить последний паром, поскольку ночевать в Дании мне, беспашпортному, было небезопасно; явились мысли об ужине, мысли о гостинице в Гельсингборге, которую мы то ли забыли, то ли не сумели снять заранее, должны были снять теперь. Пошлость реальности, мадмуазель. Банальность бытия, благородная фрёкен. О как устал я, благородная фрёкен, от банальности бытия. Я затем и пишу, может быть, то, что пишу, чтобы хоть как-то справиться с банальностью бытия, вот вам мое признание. Вы вот ходите туда-сюда, взад-вперед, по банальности бытия, в ботиках по бутикам, по грязному снегу, а я — царевич, я — Димитрий, принц среди принцев, ярчайшая звезда на небосклоне всемирных эйдосов, мировых архетипов.

***