Димитров

— Это не поддающийся описанию цинизм. Это издевательство над бездомными шахтерами, — отпарировал Димитров и продолжал: — То, что волнует рабочий класс нашей страны, так это, господин депутат, существующий у нас острый экономический кризис. Он злейшим образом отражается на положении рабочего класса, на тех, кто не имеет ничего другого, Кроме своих собственных рук, кто не имеет никаких побочных доходов. Эти люди рассчитывают только на поденную оплату их труда, и если их оставить без работы на два-три дня, то иссякнет источник питания и их самих и их семей… При этом положении, господа депутаты, всякий бы спросил: что делает государство в лице нынешнего правительства и министра труда для облегчения тяжкой участи безработных и их семей? Отвечаю: до настоящего времени — ничего!

Депутаты правых партий, к которым часто обращался Димитров, могли в любой момент прервать его или обратиться за помощью к квестору, депутату — блюстителю порядка. Но Димитрова это не смущало:

— Если нет работы, окажите безработным помощь, чтобы их семьи могли жить. Вот почему, господа депутаты, мы предлагаем ассигновать по бюджету министерства торговли кредит в два миллиона левов для помощи безработным и их семьям. Если вы отвергнете наше предложение, вы примете на себя всю ответственность за последствия.

— Перед кем нести ответственность, не перед тобой ли?

— Мы требуем рабочего законодательства! — не обращая внимания на крики, продолжал Димитров.

— Тысячу раз ты повторяешь это, хватит! Лишите его слова! Достаточно поговорили! — кричали со скамей правых.

— Мы требуем этого не как благодеяния, — продолжал Димитров, презрительно глядя на самодовольных депутатов, — не как благодеяния, которое вы, могли бы оказать. То, что мы требуем, на это имеет право рабочий класс. Мы требуем то, что вы, ваши партии и ваше государство украли у рабочего класса и народных масс!

— Многого ты хочешь!

— Вот чего мы хотим! — гремел голос Димитрова. — Законодательную защиту и социальные реформы, которые необходимы рабочему классу; мы требуем их как его право, а не как милость и благодеяние.

Аплодисментами ответили со скамей депутатов левых партий. Топотом и свистом ответили в центре и справа. Надрывался председательский звонок. Димитров стоял на трибуне. Воспользовавшись минутой затишья, он бросил в зал:

— Это наше право, и мы его добьемся. Мы завоюем его!

Такие схватки не раз происходили в парламенте. Особенно запомнилось заседание, когда голосовались военные кредиты. Было это во второй половине дня. В Народное собрание прибывали господа в высоких накрахмаленных воротничках, черных цилиндрах, белых перчатках, благоухающие розовым маслом и парижскими духами. Предстояло большое событие — голосование пятисотмиллионного кредита на будущую войну.

Прибыл и премьер-министр Радославов. Заняв свое место, он, как всегда, извлек из кармана жилета расческу и начал заботливо расчесывать бороду.

— Как там наши «товарищи»? Готовятся взять слово? — спросил он соседа с ехидной улыбочкой.

— Безусловно попытаются, господин Радославов.

— Ну что же, если они и сегодня будут держаться так же вызывающе, как и вчера, прикажем выгнать их из парламента…

В зале нарастал шум, прибывали депутаты. Радославов глядел на скамьи левых, и плохие предчувствия охватывали его. Наконец он не выдержал, подозвал одного из депутатов и сказал ему:

— Предупредите квесторов, чтобы смотрели в оба! Особенно на этого… Димитрова. Понятно?

— Понятно! — ответил, низко поклонившись, депутат и удалился мелкими шажками.

Гладкие щеки Радославова слегка зарумянились. Он начал нервно барабанить по скамье. Глаза его, вооруженные моноклем, блуждали по залу. «Вот он, прибыл!»

В глубине зала, с левой стороны, показалась фигура с густой шевелюрой, высоким лбом, большими умными глазами.

Радославов задумался. Золотая цепочка на его жилете слегка вздрагивала, живот вздымался тяжело и неспокойно. Далекие и неприятные воспоминания нахлынули на премьер-министра… Типография. Печатники и этот Димитров! Радославову припомнилось все, будто это произошло вчера.

…Статья, которую он тогда принес в свою собственную типографию, должна была выйти к Первому мая. В ней он написал острые слова против рабочих и их партии, готовившихся отпраздновать День труда. На другой день, когда он пришел посмотреть корректуру, его поразила такая неожиданность, которую он и представить не мог. Он глядел на корректуру и глазам своим не верил — статья его была изменена и сокращена!

— Безобразие! Кто правил мою статью? Кто мог допустить такое своеволие в моей типографии?

К Радославову подошел молодой смуглый рабочий, с лицом, запачканным типографской краской.

— Я сократил вашу статью!

— Ты?

— Да, я!

Радославов задрожал от злости, схватил, чтобы не запачкаться, двумя пальцами рабочего за ворот и заорал:

— Кто ты такой?

— Я Георгий Димитров!

— Димитров?.. Как посмел ты, молокосос, править мою статью? Знаешь ли ты, кто я?

— Знаю. Враг рабочих!

— Как?..

— Враг рабочих…

— Вон, разбойник! Для таких, как ты, нет места в моей типографии! Вон!