Динамика слизи. Зарождение, мутация и ползучесть жизни

Ксеноморф обладает отчетливо лавкрафтианской генеалогией, поскольку эскиз существа был взят из иллюстраций сюрреалиста Ханса Гигера к «Некрономикону» — главному тексту странных демонических преданий, записанных придуманным Лафкрафтом безумным арабом Абдулом Альхазредом, который повествует о мифах Ктулху. «Некрономикрн» — книга заклинаний и странных древних чудовищ таких, как Великие Древние, что населяют вселенную и измерения вне ее. Ксеноморфы копируют социальных насекомых, поскольку бездумно следуют приказам своей королевы и действуют только в интересах распространения своего гадкого вида. Влияние Лавкрафта проистекает из странности (weirdness) и бесформенности чужеродной жизни, которую он создал: формы его «чужих» практически невоспринимаемы, а их сила богоподобна. Как результат мифов Лавкрафта — низвержение человеческого рода и угнетающее развертывание великой цепи бытия, где вместо всесильного Бога на вершине и людей, располагающихся чуть ниже, есть лишь тянущийся поток существ, среди которого человечество теряется в опасных перипетиях. Или, как пишет Гулд, отсылая к Фрейду, каждый шаг научного прогресса означает дальнейшее экзистенциальное низложения человека разумного во вселенной[131].

Эти потерянность и низложение лишь усиливаются темпорально, что следует из естественной истории Карла Фридриха Кильмейера, открывшего для нас, посредством заострения внимания на случаях массового вымирания, природу, в которой место человечества шатко не просто в силу существования других возможных организмов, но в силу малости промежутка времени, ему отведенного[132]. Согласно Кильмейеру, способность вида размножаться и наполнять собою время — вот то, что может гарантировать выживание в будущем[133].

Мишель Уэльбек в работе «Г. Ф. Лавкрафт: против человечества, против прогресса» пишет: «Возможно, что, действительно, за пределами ограниченной сферы нашего восприятия есть другие живые существа. Другие создания, другие расы, другие понятия и другой разум. Некоторые среди этих существ, вероятно, намного превосходят нас по интеллекту и знаниям. Но это не обязательно добрая весть»[134].

Лавкрафт искажает само представление о таксономии, доводя его до пространственно-временных пределов и признаваясь нам в том, что органическая жизнь сама по себе может стать препятствием на пути космического времени и пространства, когда он пишет: «Мы полагаем, будто благополучие нашего рода — наиважнейшее соображение, тогда как фактически само его существование может быть препятствием на предначертанном пути собранных вместе вселенных бесконечности!»[135]

В индифферентизме Лавкрафта люди оказываются всего лишь еще одной формой материи во вселенной, еще одной формой расходного материала для энтропии в механистическом космосе. Такое «безразличие» Лавкрафта, как показал С. Т. Джоши, глубоко связано с его приверженностью работам Эрнста Геккеля[136]. Геккель был немецким зоологом конца XIX — начала XX века, широко известным благодаря своей теории рекапитуляции, согласно которой отдельный организм в процессе развития проходит через все стадии развития вида в целом. Геккель, по крайней мере частично, согласен с Вейсманом: он считает, что индивидуальная жизнь, являясь только малой частью жизни вообще, приносится в жертву целому. Но материализм Лавкрафта, опять же согласно Джоши, со временем становится более тёмным, нежели у Геккеля[137]. И все же зародышевая плазма последнего имеет лавкрафтианский привкус, указывая на то, что жизнь в целом — это сила, которую нельзя свести к отдельным организмам, так как организмы всего лишь отростки, эпифеномены этой силы[138].

Немаловажный момент бестиария Лавкрафта заключается в том, что Лавкрафт характеризует своих существ не как сверхъестественных, но как «сверхнормальных», оставляя природе весь арсенал ее чудовищных возможностей[139]. В своем рассказе «Неименуемое» он говорит о напряжении между естественным и противоестественным[140]. Лавкрафт пишет: «...если взглянуть на проблему с эстетической стороны и вспомнить, какие гротескные, искаженные формы принимают духовные эманации, или призраки, человеческих существ, то нельзя не согласиться, что вряд ли удается добиться связного и членораздельного описания и выражения в случаях, когда мы имеем дело с такой бесформенной парообразной мерзостью, как дух злобной, уродливой бестии, само существование которой уже есть страшное кощунство по отношению к природе»[141]. Лавкрафт исследует то самое напряжение, которое мы коротко описали в начале этой главы, — напряжение между жизнью и мыслью. В конце рассказа он заостряет проблему, описывая неименуемое как «какое-то желе... слизь... И в то же время оно имело очертания, тысячи очертаний, столь кошмарных, что они бегут всякого описания»[142].