Динарская бабочка

— Седьмого? — удивилась мисс Паркинсон, вытаращив прозрачные глаза. — Нет, к сожалению, я родилась семнадцатого марта, а то была бы на три месяца моложе. Синьор Ларош, что правда то правда, никогда не забывал поздравить меня в этот день.

Габриэла решительно защелкнула сумочку, уронив в нее аптекарский пакетик.

В это время говорил компаньон ее покойного мужа, синьор Баббуччи.

— Какая же я глупая! — перебивая его, сказала она. — Сама не знаю, отчего у меня в голове засел июль. Может, из-за ужасного июля тридцать восьмого, который я провела в санатории. Если бы не мой муж и не вы, Франка, если бы не ваше с ним незримое присутствие у моего изголовья, не ваша помощь…

— … и не помощь мисс Паркинсон, — добавил синьор Билли с видом человека, старающегося исправить чужую оплошность.

Взгляд хищной птицы в траурном уборе снова остановился по очереди на ясных, чистых глазах помощниц синьора Лароша, которые выдержали испытание, не поведя бровью.

Тут же подала голос третья муза, Франка:

— Июль был для него несчастливым месяцем. Помню, что когда я ездила с ним в Цюрих после банкротства фирмы Циммермана…

— Вот-вот, — подхватила Габриэла, изучая в зеркальце, вынутом из сумочки, свои желтые опухшие глаза. — Было самое начало июля. — Она подняла голову и посмотрела на Франку так, как ястреб смотрит на цыпленка. — Первая неделя июля, правильно?

— Мы выехали двадцатого, — последовал невозмутимый ответ. — До десятого мы работали как лошади, — я, Федора и мисс Паркинсон, — обновляли экспозицию. Вместе с ним, разумеется. Вы, синьора, были тогда с дочкой в Порретте, помните?

— Ах да, в Порретте, — согласилась Габриэла. — И сделала решительный ход, направленный на то, чтобы сократить число подозреваемых хотя бы на одну. — Помню, прекрасно помню, как мисс Паркинсон приехала в дождь, мокрая насквозь, счастливая, со слипшимися светлыми волосами… Вы ведь были тогда блондинкой, разве нет, мисс Паркинсон?

— Блондинкой? — искренне удивилась Филли Паркинсон. — Нет, синьора, у меня были черные волосы, еще чернее, чем теперь, вы еще говорили, что они с синим отливом…

— Ах да, с синим отливом, — промямлила Габриэла, скользя взглядом по головам сидящих перед ней — по лысинам и сединам, по белокурым волосам Татьяны, по черным или даже иссиня-черным локонам трех девиц, что сидели друг подле дружки, и их волосы как бы сливались в единую волнистую копну, часть которой (но кому, кому она принадлежала?) очутилась седьмого июля в аптекарском пакетике.

Снова щелкнул замок сумочки, которую Габриэла, сунув в нее зеркальце, захлопнула, чтобы положить рядом, на виду у всех, после чего поднялась, спугнув при этом щегла, качавшегося на ветке мушмулы.

— Спасибо всем, я говорю всем, включая тех, у кого нет черных волос и чистых спокойных глаз. Мой муж был не без странностей, ничего не поделаешь. Будь он жив, я бы сказала спасибо… и ему, но его больше нет, если он вообще когда-нибудь существовал.

— Ох! — выдохнули Билли и Баббуччи. — Ох!

— Ох! — подхватили хором синьора Катапани, синьора Билли и три брюнетки.

— Вам нужно отдохнуть, синьора, — шепнул падре Каррега, предлагая ей руку, чтобы проводить до двери в дом, и знаком рекомендуя соболезнующим «исчезнуть», считая, что они выполнили свой долг.

Из сада было видно, как она вошла и скрылась в глубине дома, задержавшись перед большим зеркалом, в котором, казалось, внимательно изучает свои желтые глаза.

После секундного замешательства посетители молча потянулись к садовой калитке. Последними шли в обнимку Франка с Федорой.

Их окликнула мисс Паркинсон, — она провожала Татьяну к дому.

— Я вас догоню, — крикнула Филли, помахав им рукой. — Подождите меня в кафе на горе. Я быстро — всего пара ударов ракеткой в пинг-понг с Татьяной. Гуд бай.

— О-кей, Филли.

Дрогнула ветка мушмулы: это щегол вернулся на свои качели.

В ТРАТТОРИИ

По узкому коридору флорентийской траттории, где у стены ели несколько самых бедных или самых экономных клиентов и два-три полицейских в штатском, быстро прошла к винтовой лестнице, ведущей вниз, в мир песен, света и хорошей кухни, дама с плоской грудью и крепкими ногами, невысокая, подчеркнуто элегантная, в украшенной перьями и надетой чуть набок шляпе поверх рыжеватых волос; за ней почтительно следовали двое мужчин — один в сером костюме, с моноклем, другой в черном мундире под небрежно накинутой крылаткой, со стеком в руке и пачкой газет подмышкой.

— Синьора Пинцаути, — восхищенно произнес один из сидящих в коридоре спиной к стене, опуская голову в берете над супом из миног.

— Мисс Бедфорд, — не без удивления поправил толстый господин за соседним столиком.

— Донна Одилия Капонсакки, — возразил лысый молодой человек в очках, недавно приехавший из Рима.

— Вернее Берта Кимики, с вашего позволения, — ехидно предложил свою версию постоянный клиент в надвинутой на глаза панаме, перед которым стоял горшочек с рубцом.

— Да ну вас! — запротестовали остальные. — Скажете тоже! Вы шутите?