Динарская бабочка

— Ну да, прекрасно помню, у меня железная память. Хотя Анастасия-Анактория была в отпуске, ей поручили chaperonner[170] девиц из пансиона мисс Клей, когда они спускались с виллы Джирамонтино в город. Семь или восемь миллионерш, приехавших набираться культуры. Они изучали историю искусств, музыку, танец, историю фашизма и другие диковинные материи. Весной на вилле вручались премии, выступали сам префект — Его превосходительство — и три-четыре главаря из городской политической шайки. Девушки, к великому удовольствию мисс Клей, горели желанием познакомиться с ними. Среди них были аристократы, кто-то, кажется, успел обзавестись американской женой. Должно быть, на одном из таких праздников я первый раз встретил синьора Стэппса. Патриция, самая вредная из девиц, говорила, что питает к нему «слабость». Когда она по приглашению неких знатных господ переехала из пансиона в город, Анактории поручили не спускать с нее глаз. Анактория сопровождала ее в музеи и на концерты, в театр и в сады Боболи и следила, чтобы в другие вечера она ложилась с курами. Однако ближе к полуночи Патриция уже делила компанию с синьором Стэппсом. Бедная Анактория, если бы она только знала… Хотя, возможно, она знала и не осуждала. Ей было уготовано судьбой не мешать другим обжигаться, но что касается себя… Впрочем, не тот возраст, чтобы танцевать яву[171]. Она лет тридцать, если не сорок, прожила одна в двухкомнатной квартирке, в лесном городке, представляющем собой неимоверного масштаба женское осиное гнездо, питалась в столовой вместе со своими ученицами, а иногда и в одиночестве, пользуясь электрической плиткой у себя в кухне, чтобы поджарить яичницу с салом. Раз в шесть-семь лет она приезжала домой, в Италию, от которой уже достаточно оторвалась, но одно дело строить из себя американку («У нас такое невозможно…»), другое — умирать потом от ностальгии в лесу, безуспешно оживляемом шекспировскими спектаклями студентов, концертами немецких знаменитостей, выходящих в тираж, и лекциями французских академиков на гастролях. О, понимаю, понимаю. Правила хорошего тона требовали, чтобы мы написали ей первые, более того, нам следовало уделять ей больше внимания, когда она была здесь…

— Ты что, с ума сошел? — удивленно спрашивает Антонио, отрывая глаза от газеты. — Сколько можно говорить об этой несчастной? Пошли ей открытку, и дело с концом. Да кто о ней вспоминал? Мы даже не знаем точно ее имени!

— Не знаем ее имени! — возмущаюсь я. — Уверяю тебя, Антонио, я решительно все помню. Единственное, что меня смущает, так это история с кошкой. А в остальном я все помню и все понимаю, включая то, о чем Анактория-Анастасия умолчала сегодня и тогда. Подумай об известиях, которые не могли не дойти до нее, когда мы подчинились шайке воров после той войны. Подумай о трезвой оценке событий, происходивших за тысячу миль, что, вероятно, было непросто, если прибавить к расстоянию пропаганду с ее bourrage de crânes[172]. Анактория не лебезила перед Его превосходительством, ей было наплевать на него, я хорошо помню. И, вместе с тем, Антонио, в отличие от своих товарок, поставленных сторожить затерянную в лесу овчарню, она не разделяла политического негодования любовников — за неимением таковых. Она была олицетворением чистоты и справедливости, нам бы следовало понять это раньше. Она думала своей головой, как я… тебе до нее далеко.

Антонио встает, зевая и потягиваясь. На песок падает несколько тяжелых капель, и от ветра темнеет резеда в пиниевой рощице. Последние отдыхающие торопятся укрыться на террасе пансиона Хунгера, где наблюдается беготня хлопотливых служанок. Пляжный смотритель спешит закрыть и убрать немногие оставшиеся открытыми зонты. Я не слышал колокола, но, должно быть, уже больше часа.

— Для тебя всегда все слишком поздно, — говорит Антонио. — Но ты имеешь возможность отвлечься от твоей Аттаназии. Не пора ли пойти и посмотреть, по-прежнему ли кухня гостиницы достойна своего громкого имени?

В ЭДИНБУРГЕ