Динозавры тоже думали, что у них есть время. Почему люди в XXI веке стали одержимы идеей апокалипсиса

«Оптимизм и пессимизм, – писал Ганс Магнус Энценсбергер[115], – это штукатурка для гадалок и сочинителей передовиц. Картины будущего, которые рисует себе человечество, утопии, как позитивные, так и негативные, никогда не были однозначными».

На момент написания этой книги моей дочери почти девять месяцев. Если честно, когда я думаю о ее будущем, – под которым подразумеваю будущее, – я чувствую внутри себя нарастающую волну беспокойства, сознание прокручивает закольцованную нарезку из образов тающих ледяных шапок, экстремальных погодных явлений, пожаров, засух, наводнений, войн за ресурсы. Я обнимаю ее, смотрю на мягкое углубление на макушке, родничок, вижу, как он пульсирует, и внезапно чувствую, как на меня обрушивается ощущение ее хрупкости, ее открытости миру и всему его потенциальному злу.

Ее существование увеличило мои инвестиции в мир, дало мне почувствовать радость, подарило ощущение будущего как плодородного царства возможностей, жизни.

Прямиком в мое сердце проникает ее явное упоение тем, что она жива, этот маленький ребенок. Она – крошечный моторчик радости: слово, которое быстрее всего приходит на ум, когда я думаю о ней, об этом любимом и, по сути, таинственном для меня человеке, – лучезарность.

Мы поем ей глупенькие короткие песенки, которые становятся частью культурного канона нашей семьи. Она знает, что эти песенки о ней, потому что тексты в них – просто вариации на тему ее имени, и когда мы поем их, она так радуется, что нам иногда боязно: не опасно ли это для нее психологически, не перегрузится ли ее нервная система? Когда брат поет ей, она буквально вибрирует от радости, от избытка жизненных сил, словно объятая каким-то священным экстазом, древним и непостижимым. Ее пухлые маленькие кулачки ритмично сжимают воздух, захватывая больше этого мира, больше того, что она чувствует, больше нас. Ее мать, ее отца, ее брата.

Бывают моменты, когда я забываю, что должен думать о конце света, что я должен перераспределять апокалиптические энергии нашего времени, расщеплять беспокойство, ухватывать изменчивые видения распада и разрушения. Бывает, что я живу только настоящим, и сегодня я этому рад.

Однажды вечером, ближе к концу странного сухого лета 2018 года, мы ехали домой от родителей жены. Машин было мало, дети затихли на заднем сиденье. Сын играл с черепашкой-ниндзя, пытаясь вытянуть резиновые руки игрушки как можно дальше, выливая при этом счастливый поток самодостаточной болтовни, полупонятных словесных перепалок, угроз и контругроз. Рядом с ним спала его сестра. В какой-то момент я осознал, что он перестал говорить, что он как-то необычно затих. Я посмотрел в зеркало заднего вида и увидел, что он смотрит в окно.

– Посмотри на небо, – сказал он.

Небосвод был освещен заходящим солнцем, зловещей россыпью пурпурных, розовых и оранжевых всполохов, от насыщенных до полупрозрачных. Такое зрелище могла создать только природа. Если бы это попробовал сделать кто-нибудь другой, получилось бы кричаще и безвкусно. По всему это должно было быть эстетической катастрофой, но здесь каким-то образом сработало.

– Так красиво, – сказал он.

Мы с женой согласились, что это прекрасно.

Какое-то время мы молчали, а сын продолжал смотреть в окно на яркие всполохи.

– И это очень интересно, – сказал он.

Я ждал, что он даст пояснения своим словам, но ему, казалось, этого было достаточно.

Я никогда до того не слышал, чтобы он употреблял слово «интересный» в таком контексте, и никогда не замечал, чтобы он обращал внимание на небо. Это было что-то новое.

«Он прав, – подумал я, – явление очень интересное».

И я был рад, что он так думает.

Фраза о том, что мир меняется с рождением ребенка, звучит чрезвычайно сентиментально и даже наивно. Но это не неправда или, по крайней мере, не совсем.

Можно, конечно, сказать, что мир меняется к худшему. Можно сказать, что частый стук крошечных углеродных следов на этой последней стадии способен усугубить наше неприятное положение, и я не осмеливаюсь утверждать обратное. Но должны ли мы в этом случае ускорять конец, поддаться, наконец, логике небытия, отказавшись от репродуктивного императива?

Ханна Арендт в «Состоянии человека» утверждает, что человеку всегда разумно ожидать неожиданного. Наше существование как вида – настолько рискованное предприятие, что уже одно это своего рода чудо, и сам факт, что органическая жизнь существует, подчеркивает она, является вопиющим отрицанием всего расклада. Все новое в мире входит в него чудесным образом, вопреки почти бесконечному числу невероятностей. «Человек настолько уникален, что с каждым рождением в мир приходит что-то уникально новое. И в отношении этого уникального кого-то можно смело сказать, что раньше такого никогда не было».