Диоген

Ничего не может быть более чуждого идее полиса, чем это отторжение любых социальных связей, любых коллективистских ценностей. «Любой конвенции, законности и соборности киники противопоставляли природу»^{92}. «Природа была для него (Диогена. — И. С.) ценнее, чем обычай» (Диоген Лаэртский. VI. 71). Нужно остановиться подробнее на этой самой «природе», которая, как ясно, у киников понимается не так, как у натурфилософов (про это понимание говорилось выше). А как же? Так, как у софистов.

В теоретических построениях этих последних очень важное место занимала дихотомия «закон — природа»^{93}. Закон (это древнегреческое слово, nomos, нередко переводят и как «обычай») — любая норма, установленная людьми. Всего лишь людьми! Иными словами, такие нормы не ис-конны, а именно конвенциональны. Они могут меняться, и кумира из них делать не следует. А к природе относится то, что идет «от века» и является общим для человечества.

В частности, сфере «закона» принадлежат все этические требования. Человек, желающий быть свободным, должен, по мнению наиболее радикальных представителей софистического движения, отказаться от каких-либо ограничений и жить «по природе», а это для них фактически означает гедонизм: максимум удовольствия, минимум страдания. Приведем несколько суждений на сей счет, принадлежащих видному софисту Антифонту:

«…Человек может пользоваться справедливостью с наибольшей выгодой для себя, если при свидетелях будет высоко ставить законы, а в отсутствие свидетелей — требования природы. Ибо то, что связано с законами, — искусственно, а то, что связано с природой, — необходимо. И то, что связано с законами, существует по соглашению людей, а не искони, а то, что связано с природой, — искони, а не по соглашению людей… Многое из того, что справедливо по закону, враждебно по отношению к природе… Природе ничуть не ближе и не свойственнее то, от чего законы отвращают людей, чем то, к чему они их обращают… Происходящих от прекрасных отцов мы совестимся и почитаем, а тех, кто не из хорошего дома, не совестимся и не почитаем. В этом же мы уподобились варварам по отношению друг к другу, потому что по природе все рождены во всём подобными, и варвары, и эллины» (Антифонт. Фрагмент В44 Diels-Kranz).

Итак, этносы, государства, религии и т. п. — это все «закон», а стало быть, ложь и вздор. «Природа» же — средоточие истины, ей однозначно отдается предпочтение. В этом, конечно, проявился релятивизм софистов. Они постоянно указывали на то, что установления-то у разных народов бывают предельно непохожими друг на друга, порой прямо противоположными. Вот что однажды написал великий историк Геродот, — скорее всего, под влиянием софиста Протагора, с которым был лично знаком:

«Царь Дарий[33] во время своего правления велел призвать эллинов, бывших при нем, и спросил, за какую цену согласны они съесть своих покойных родителей. А те отвечали, что ни за что на свете не сделают этого. Тогда Дарий призвал индийцев, так называемых каллатиев, которые едят тела покойных родителей, и спросил их через толмача, за какую цену они согласятся сжечь на костре своих покойных родителей (таково было как раз обыкновение греков. — И. С.). А те громко вскричали и просили царя не кощунствовать. Таковы обычаи народов…» (Геродот. История. III. 38).

А теперь вспомним слова Диогена: «Нет ничего дурного в том, чтобы украсть что-нибудь из храма или отведать мяса любого животного; даже питаться человеческим мясом не будет преступно, как явствует из обычаев других народов» (Диоген Лаэртский. VI. 73). Перекличка с только что приведенным рассказом Геродота, нам кажется, налицо.

Отрицание всех и всяческих «условностей» под лозунгом «возвращения к природе» характерно, как видим, и для софистов, и для киников. Делать разрешено все. Можно говорить, таким образом, об элементах релятивизма в киническом учении. Пожалуй, близость кинизма и софистики (но близость, подчеркнем, лишь в некоторых отношениях: так, в отличие от софистов, киники проповедовали не гедонизм, а «анти-гедонизм») не окажется столь уж неожиданной, если учесть, что и то и другое идейное течение было для своего времени (соответственно для V и IV вв. до н. э.) «философией будущего».

«СПЯТИВШИЙ СОКРАТ»?

Так будто бы назвал Диогена Платон (Диоген Лаэртский. VI. 54). Впрочем, по поводу этого места в комментариях обычно отмечается, что это — «интерполяция (вставка. — И. С.), находящаяся только в поздних рукописях»^{94}. Так что, может быть, на самом деле Платон и не говорил этих слов.