Дипломатия

Стилю Наполеона наиболее соответствовал бы европейский конгресс, могущий перечертить карту Европы, ибо там бы он смог блистать с минимальным для себя риском. Не было у Наполеона и ясного представления о том, как именно ему хотелось бы изменить границы. В любом случае, зачем великим державам было устраивать подобный форум для удовлетворения его внутренних потребностей? Ни одна страна Не согласится изменить собственные границы, да еще с ущербом для себя, если ее не понудит к этому всеподавляющая необходимость. Как это выяснилось, единственный конгресс, на котором председательствовал Наполеон, — Парижский конгресс, собранный по случаю окончания Крымской войны, — не перекроил карту Европы, а лишь подтвердил то, что было достигнуто в ходе войны. России было запрещено держать военный флот на Черном море, что лишало ее оборонительных возможностей на случай нового британского нападения. России также пришлось вернуть Бессарабию и территорию Карса на восточном побережье Черного моря Турции. В дополнение к этому царь вынужден был отозвать свое требование быть защитником оттоманских христиан, что и явилось непосредственной причиной войны. Парижский конгресс символизировал распад Священного союза, но ни один из его участников не был готов произвести пересмотр карты Европы.

Наполеон так и не преуспел в созыве еще одного конгресса для перекройки карты Европы, причем по одной-единственной основной причине, которую указал ему британский посол лорд Кларендон: страна, которая ищет великих перемен и у которой отсутствует готовность идти на столь же великий риск, обрекает себя на бесплодное существование.

«Я вижу, что идея европейского конгресса зародилась в голове у императора, а вместе с нею и arrondissement французской границы, упразднение устаревших трактатов и прочие remaniements, которые могли бы быть сочтены необходимыми. Я сымпровизировал огромный перечень опасностей и затруднений, которые повлечет за собой подобный конгресс, если его решения не будут единогласными, что не представляется вероятным, причем одна или две наиболее сильные державы могут решиться на войну, чтобы получить желаемое»[124].

Пальмерстон как-то свел государственную деятельность Наполеона к одной фразе: «...Идеи рождаются у него в голове, как кролики в садке»[125]. Беда заключалась в том, что эти идеи были отрывочны и хаотичны. В беспорядке, который породил развал Меттерниховской системы, у Франции было два стратегических выбора. Она могла следовать политике Ришелье и стремиться сохранить Центральную Европу расчлененной. Этот выбор вынуждал Наполеона, по крайней мере в пределах Германии, подчинить собственные революционные убеждения полезности сохранения легитимных правителей, готовых поддерживать раздробленность Центральной Европы. Либо Наполеону оставалось встать во главе республиканского крестового похода, как это сделал его дядя, из расчета на благодарность националистов и, быть может, на политическое руководство Европой.

К несчастью для Франции, Наполеон следовал и той и другой стратегии одновременно. Пропагандист национального самоопределения, он, казалось, не замечает геополитического риска, какой эта позиция вызывает для Франции в Центральной Европе. Он поддерживал польскую революцию, но пошел на попятный, когда встал перед лицом последствий. Выступал против венского урегулирования, считая его оскорбительным для Франции, слишком поздно поняв, что венский мировой порядок был наилучшей гарантией безопасности и для Франции.

Ибо Германская конфедерация задумывалась как единое целое лишь на случай отражения всеподавляющей опасности извне. Государствам, ее составляющим, запрещалось объединяться в наступательных целях, и они никогда не в состоянии были бы договориться о наступательной стратегии. Именно потому этот предмет никогда не затрагивался за все полувековое существование конфедерации. Французская граница по Рейну, нерушимая до тех пор, пока действовало Венское соглашение, оказалась благодаря политике Наполеона небезопасной в течение столетия с момента распада конфедерации.

Наполеон так никогда и не понял ключевых элементов безопасности Франции. Еще в момент возникновения австро-прусской войны в 1866 году, то есть конфликта, покончившего с конфедерацией, он писал австрийскому императору: «Вынужден признаться, что не без некоторого удовлетворения я наблюдаю за распадом Германской конфедерации, организованной исключительно против Франции»[126].