Дипломаты

Петр был в ложе второго яруса. Он видел, как Спиридонова сошла со сцены. К ней устремились ее сподвижники. Спиридонова говорила, и толпа смыкалась. Потом толпа точно раздалась, пропустив Спиридонову вперед. Сейчас она шла меж рядами, вскинув голову, и прядь волос срезала наискось половину лба. Петру казалось, что ее лицо выражало сейчас не суровое раздумье или злую сосредоточенность, каким оно было до этого, а решимость. Всем своим видом она точно говорила: «Пришел мой час! Мой час пришел!»

Петр вышел из зала и тотчас глубоко внизу, очевидно на первом этаже, может быть у самого выхода, возник шум, и вновь Петру показалось, что он слышит вечевой колокол:

– Произвол… Узурпаторы…

Петр подошел к окну, взглянул на площадь перед театром. Шли шеренги моряков с винтовками. «Да не оцеплен ли театр? – мелькнуло у Петра. – А если оцеплен, то кем? В конце концов среди сторонников Спиридоновой тоже были матросы». Петр спустился в первый этаж.

– Не думал, что конец будет таким нелепым…

В кресле, обитом красным бархатом, сидел юноша.

– О каком конце вы говорите, молодой человек? – Рядом с юношей сел старик с распатланной бородой (монах-расстрига или капельмейстер). – Слышите выстрелы? То братья вызволяют свободу.

– Господи, какие братья? Какую свободу? Петр увидел Вакулу. Отступив от толпы, он стоял в стороне, держа погасшую папиросу. Быть может, даже заметил Петра, но не подал виду.

86

Петр выбрался из театра только через час. У подъезда Наркоминдела он встретил Чичерина.

– Погодите, с какого высока вы свалились. Петр Дорофеевич? Так ничего и не знаете? Ну, вы меня удивили! Покровка в руках мятежников. В Наркомате никого нет. Все на баррикадах. – Последние слова он произнес не без воодушевления. – На баррикадах!

Видно, Георгий Васильевич обрел единственную в своем роде возможность подышать пороховым дымом и не хотел лишать себя этого.

– Действует железный закон алфавита! – произнес Чичерин. – Погодите: А, Б, В… Верно: Б, В! Белодед. Воровский… Под начало Воровского! Ильинка! Там штаб. Марш, марш!

Петр подумал: «Под начало Вацлава Вацлавыча! И тут дороги скрестились… Вперед, вперед! Воровский где-то на Ильинке!»

То, что называлось штабом, помещалось в конторе большого винного магазина. Вино выпили почти год назад, и с тех пор запасы его не восполнялись, но этикетки сохранились – ими можно было восславить реки виноградных вин. Все вместили этикетки: и фирменный герб, и гроздь винограда, и созвездие почетных медалей, собранных со всего света, и имя хозяина, по этому случаю облагороженное и облагозвученное, и высокий титул винодела, не отказавшегося вынести его (о времена!) на винную бутылку: князь Феликс Юсупов, граф Воронцов-Дашков… Этикетки были рассыпаны по столам. Фольга пыталась донести до наших дней представление о былом достатке и благополучии. Впрочем, этикетки великолепно горели в голландской печи, шумно потрескивая. А на огне клокотал солдатский чайник, и большие руки доброй и емкой пригоршней высыпали на стол ржаные сухари.

– Вкусен чай на зорьке утренней! – воскликнул Воровский, потирая руки. – И туман, и ветер крутой, и волна – гребешком, и росное солнце…

Посол был вызван правительством для консультации, а оказался на баррикадах. Не в этом ли весь Воровский: храбрая страсть и мысль. Эта ночь и на него упала внезапно. Он даже не успел переодеться. На нем был тот же темный костюм и крахмальный воротничок, стянутый пепельно-серым галстуком, в котором Петр видел Воровского в Наркоминделе.

Где-то рядом, срезав край города, прошел дождь, и холодное дыхание проникло в комнату: в большом, тонкого стекла фужере дымился чай. Воровский жадно пил, не боясь опалить губы.

– Через Охотный ряд, направо по Тверской, – приказывал Воровский парням с винтовками наперевес. – Через Охотный ряд налево – к Китайгородской стене и обратно к Ильинским, – обращается Воровский к человеку в форменной куртке почтового чиновника.

К двенадцати снаряжались последние наряды – и была очередь Петра с напарником, стариком метранпажем из сытинской типографии.

– Нам, пожалуй, на Воздвиженку? – спросил старик. – Как. Вацлав Вацлавыч?

Воровский задумчив – вот и дождался баррикад, о которых говорил в Стокгольме, да только в облике его не столько воодушевление воина, сколько раздумье, раздумье человека, которому дано проникнуть в сущность происходящего, понять, как грозно все это и опасно.

– Да, сейчас пойдете, – проговорил Воровский. Что-то важное, что носил долгие годы Воровский в себе и не мог выговорить, он должен был сказать Белодеду в эту ночь. – Хоти те постоять минуту под звездным небом? – спрашивает он Петра. – В июле небо необыкновенное и не только в Одессе…

Они вышли на веранду и по каменной лестнице спустились в сад. Над головой покачивались округлые кроны лип, каждая с полнеба.

– Вы отдаете себе отчет, Белодед, насколько серьезно положение? – спросил Воровский, опершись ладонью о ствол дерева.

– Да, Вацлав Вацлавыч, все решится этой ночью.