Дипломаты

Она засмеялась, всплеснула руками так, что вспыхнула золотая точка обручального кольца. И Кокорев подумал: «Кто мог быть ее первым мужем? Безусый студент, ушедший добровольцем на фронт и погибший под Солдау в рукопашной, или тридцатилетний капитан-артиллерист, сложивший голову в безуспешной попытке взять приступом карпатский рубеж австрийцев? Пожалуй, капитан-артиллерист. Мальчишка-студент не по ней».

– А если бы мне сказали сейчас: проглоти вот эту пилюлю и станешь Ковалевской или Склодовской, честное слово, отказалась бы! Да что отказалась? Разогнала бы всех алхимиков, кто готовит эти таблетки, а сами пилюли выбросила в печь! Человеческая дорога не повторяется, как не повторяется рисунок человеческих губ или цвет глаз!

Сейчас руки ее успокоились, и кольцо на руке было спокойным, матово-червонное, тускло горящее: как думалось Кокореву, символ ее судьбы и ее дороги в жизни.

Часом позже они простились. Кокорев сказал, что достал два билета на рабочий бал в большом зале Михайловского артиллерийского училища, и просил ее быть с ним. Она призналась, что любит этот зал и бывала там в годы своего смольнинского детства. А он подумал: «Ну конечно же, ее муж был артиллеристом, и они, наверно, познакомились в Михайловском училище, – оно недалеко от института, и, пожалуй, старшие смолянки бывали там на рождественских вечерах артиллеристов».

Он отважился спросить об этом.

– А если я отвечу на все ваши вопросы утвердительно, тогда что? – рассмеялась она. – Мой муж не был артиллерийским офицером, и вообще… у меня не было мужа.

Наверно, Елена была рада, что одной фразой исчерпала тему.

Всю неделю Елена повторяла эти строки из Уитмена:

Я не пройду эту дорогу за вас…

Репнин увидел у нее томик в красной коже, спросил, откуда он; она сказала.

– Этот молодой военный с седой головой? – переспросил Репнин.

Ей не понравились эти его слова, но она ответила утвердительно.

– И он прочел именно эти строки из Уитмена?

– Он…

– Это похоже на него?

Елена сказала не столько Репнину, сколько себе: «Похоже», – и прочла еще тише, тоже себе:

Я не пройду эту дорогу за вас.
Если вы не осилите ее сами.

32

Поезд подходил к Стокгольму.

Был день теплый и дождливый. Не верилось, что где-то на востоке, отсюда всего в каких-нибудь двух тысячах километров, бушуют жестокие вьюги и непробиваемая ледяная броня бережет январское безмолвие озер и рек.

– Когда мы покидали судно, – заметил Чичерин, не отрывая глаз от едва приметной черточки, отделяющей справа темную гладь моря от светлых просторов неба, – была принята открытая радиодепеша: в Брест-Литовске возобновились переговоры, прерванные на десять дней.

– По-моему, они уже однажды прерывались на десять дней, – заметил Петр.

– Да, десять, десять и еще десять, – заметил Чичерин, – это плохой признак. Однако не Стокгольм ли это? Нет, слева, слева?.. У вас глаза моложе.

– Нет, просто мысок тумана, а вот прямо… кажется. Стокгольм.

– Представляю, как нетерпелив и подвижен сейчас Воровский, – поднес руку к глазам Чичерин. – Стучит палкой, немилосердно протирает пенсне… все кажется ему, что без него он видел бы лучше. Кстати, Максим Максимыч говорил мне, что вы встречали Воровского в Вологде.

– Нет, в Одессе, – лаконично ответил Петр и сделал вид, что рассмотрел нечто такое, чего не видел до сих пор.

– А не могу ли я рассчитывать на большую откровенность? – заметил, улыбаясь, Чичерин.

Наступила пауза, и Чичерин с нарочитым любопытством взглянул туда, куда смотрел

Петр. Он точно говорил Белодеду: «Ну, а теперь вы можете рассказывать…» Петр заговорил. Он вспомнил дом в припортовом районе, в котором нередко сиживал с Воровским, две солнечные комнаты, беленные известью. Окна в комнатке Воровского были открыты – сюда доносился запах и моря, и пыльного бурьяна, которым порос большой двор, и подсолнечного масла – поблизости был маслобойный завод. Где-то далеко в стороне напряженно и трубно гудели пароходы, и, выглянув из окна, Воровский видел, как на рейде передвигаются суда. Пакет для Воровского Петр принял в Марселе и был счастлив передать Вацлаву Вацлавовичу в руки.