Дискрет

Надеюсь, вечером допишу поподробнее…

31 сентября 306 года

Вообще-то, уже три минуты назад сентябрь кончился, но я достал ежедневник и развернул клавиатуру более получаса назад, так что пусть будет всё-таки сентябрь, только тридцать первое, а не тридцатое.

Хороший день для подведения итогов.

Тем более, что есть чем похвастаться.

Я таки добился достаточного генетического разноцветия на борту нашего «ковчега». Четыре десятка зелёных и двадцать восемь жёлтых, пришлось остальным потесниться, а некоторым так и вообще сдать билет и дожидаться следующего рейса. Никогда не забуду их лиц…

Нет, они вели себя в высшей степени достойно — никто не унизился до личностных просьб или выражения персонализированного негатива в мой адрес или адрес кого-либо из Совета. Большая часть их вообще вызвалась добровольцами — сразу, как только Совет согласился с моими условиями и стало ясно, что планы придётся пересмотреть. Но всё равно — ужасно неприятно было видеть их улыбки и прощальные кивки, и даже осознание собственной правоты не спасало. Это так отвратительно — портить кому-то жизнь и доставлять лишние хлопоты, пусть даже и во имя великой цели…

Зато теперь с нами будет Саныч, а он не только вполне приятный сосед, но ещё и руки имеет золотые, вечно если какая поломка в лаборатории — прямым ходом к нему бегут. Никогда бы не подумал, что у него жёлтая карта, такой здоровяк, а вот поди ж ты… Понятно, чего он тогда так разволновался.

И, конечно, быдло.

Правда, исключительно белокарточные, но тут я и сам не возражал — равноправие равноправием, но у нас просто физически не будет возможности развернуть на борту полноценный стационар по поддержанию жизни в хрониках. Тяжёлые случаи наверняка появятся и в процессе полёта, но я осмотрел наш медблок и понял, для чего часть криокамер оставлена пустыми. Самые тяжёлые случае куда проще будет заморозить и долечивать уже после того, как сумеем развернуть полноценный госпиталь.

Я говорю «наше», «наш»… привык за неделю. Восьмой день ночую в своей будущей каюте. Вдали от Люсиль и детей. Так лучше. Завтра (вернее, уже сегодня) вряд ли будет время что-либо записать, послезавтра намечен старт, потому постараюсь коротко.

Стыдно признаться, но кое-кто из моих коллег повел себя не слишком достойно. Подозреваю, что они сами не очень-то понимали, что делают и каким низменным инстинктам дают волю, когда поддались на провокацию типа в штатском — а в том, что это была именно его провокация, я не сомневаюсь, слишком топорно сработано. Как раз в духе.

Меня пытались поймать на слабо, так это, кажется, называлось у примитивных народов. Провели грязный приём. Не подозревая, что грязь не липнет к таким чистым душам, как Люсиль, и, смею надеяться, я сам.

Мне было предложено выбирать между быдлом и семьёй — на том основании, что система жизнеобеспечения рассчитана на определённое количество человек, и лишних мощностей взять просто неоткуда. Каюсь, в своём стремлении воспринимать быдлован как точно таких же людей, просто выглядящих и говорящих немного иначе, я зашёл слишком далеко и совершенно не подумал о том, что разработанные для стандартных человеческих особей криокамеры и гибернационные коконы совершенно не подходят для мелких. Даже по размеру, а ведь есть ещё и различия в физиологии. И поэтому семьям офицеров предложено провести часть полёта в криокамерах — пока не будут достроены и подключены дополнительные фильтры. Офицеры выразили своё согласие — при условии, если исключений не будет.

Люсиль от криокамеры отказалась, и я её понимал — это ведь означало расставание с детьми, до двенадцатилетнего возраста человека опасно подвергать гибернации, а до восьми лет — так и попросту невозможно. Разница физиологии, как и с мелкими, вот ведь забавное совпадение…

Нам не дали поговорить, просто объяснили ситуацию и потребовали от меня немедленного ответа. Тип в штатском ухмылялся мерзко — моя любовь к Люсиль наверняка была зафиксирована и подшита в его секретном досье, и потому он считал разыгранную карту беспроигрышной.

А я смотрел на Люсиль, маленькую и гордую Люсиль, как она осунулась за последние недели, словно вишнёвое деревце под ледяными порывами зимнего ветра… Лицо бледное, глаза лихорадочно горят, губы плотно сжаты. Ты боишься, маленькая? Ты ведь тоже знаешь, как сильно я тебя люблю, но ты знаешь и цену наших надежд, и потому ты боишься… Не бойся, я никогда тебя не предам.

Я ободряюще улыбнулся своей жене через зал и вынул из кармашка световое перо.

— Вы правы, — сказал я, ставя подпись на контракте и протягивая его оторопевшему типу в штатском. — Исключения подрывают дисциплину.

После этого я обернулся к Люсиль, но глаз её больше не увидел, только затылок — она протискивалась к выходу.