Диспансер: Страсти и покаяния главного врача

Пациенты пришли, люди откликнулись, но не на наш зов, а на собственную боль и тревогу. На зов никто не придет, не обольщайтесь, говорю я своим коллегам. Здоровые люди к врачу не идут. И слава Богу, иначе бы нас захлестнуло. Происходит само отбор тех, кто пришел, и само отсев тех, кто не явился. Ничего не надо регулировать: откройте путь, уберите заслонки и семафоры! В больнице они не нужны. А вместо циркуляров — цветы. Еще — улыбка, внимание и реальная помощь, самое главное.

Участвует в «Открытом приеме» и Ройтер, опять железный Ройтер с вечной полуулыбкой. Он доволен, кажется, в восторге, его потрясают высокие показатели: на этом приеме выявляемость рака в двести раз выше обычных профосмотров (сто львов сто). Но полное отсутствие семафоров все же ему не с руки, он пытается что-то подкорректировать, упорядочить.

— Почему у одних врачей больных много, а другие без дела сидят? Это неправильно (несправедливо!?). Нужно вмешаться нам, эти толпы распределить поровну… Талончики… Запись… Регистратура… Или проще — пусть дежурный администратор, как регулировщик, сам эти толпы рассортирует.

— Но тогда не будет свободного приема, — говорит Юрий Сергеевич, — тогда пациенты пойдут не по доверчивости собственного рассудка, а по твоей — ройтеровской воле. А прекратится свобода, чудак ты Ройтер, исчезнут и потрясающие тебя показатели. Эти вещи связаны. Они так завязаны…

Ройтер начинает понимать, но потом снова съезжает в любимую свою колею:

— На «Открытый прием» вход свободный, но только первичным больным, нельзя принимать тех, кому диагноз уже

поставлен, тем более, кто уже лечится.

— Почему?

— Да потому, что все они хлынут (опять хлынут!) и сорвут нам работу. И, главное, показатели наши станут хуже: соотношение первичных раков к общему числу принятых уменьшится.

— Да плюнь ты на показатели, отвяжись ты от них! Не для показателей открытый прием, а для людей. Первичный больной… вторичный… Рыбе все равно, на каком масле жариться — на сливочном, на подсолнечном… Ей-то, рыбе, один черт! Раз человек приезжает сюда издалека, значит, ему нужно сюда. А кому не нужно — не приедет, само отсев.

— Мало ли кому что нужно!

— А вот эти проклятые слова, Ройтер, уста человеческие (а врачебные тем более!) не должны выговаривать: «Мало ли кому что…». Вас много, а я один… Не моего района… Не мое дело… Но разве не комедия, Ройтер, что это я говорю тебе — работяге, натруженному до упора? Или это трагедия? Ты же рабочая лошадь. Не от лени же тебя заносит, не от желания выкрутиться, увернуться от работы. Бескорыстно в свой выходной день приходишь ты на «Открытый прием» два раза в месяц. А будет нужно — и десять раз придешь, и ночь будешь сидеть, зачем тебе личное время?

Нет, не от лени тебя заносит, Ройтер. Комедия с тобой? Трагедия у тебя? В чем дело? Куда заносит? Откуда несет? Ах, ответы на эти вопросы уходят черт знает куда, в те стародавние или даже старо древние времена, когда только что (первым еще изданием!) вышла сия фраза, столь поразившая твое воображение: «И если не я, то кто же…».

Впрочем, на такой глубине мы легко можем заблудиться, запутаться.

Пожалуй, вынырнем на поверхность. Ройтер спрашивает:

— Почему твоя заведующая безобразничает, почему она

такая безграмотная?

Я отвечаю:

— Она не клиницист, она организатор здавоохранения… представитель, так сказать, лженауки…

— А-а-а-ах! — кричит кто-то сбоку — жалобно, мучительно, как ребенка ударили. Это молодая сестричка, воспитанница, носительница его мудрости и морали. Я оборачиваюсь.

На лице ее ужас, растерянность, негодование, руки молитвенно сложены, зрачки расширены. Она шепчет:

—Разве так можно… Как же это… Как же…

Но я слышу:

— Изыди, сатана… Чур меня… Изыди…

Ройтер посылает ей мягкую, но и чуть снисходительную свою полуулыбку, которая означает: «Прелестное дитя, но все ж — дитя…»

Он оборачивается ко мне, уголки его губ чуть передвигаются, изменяя позицию и затаенный смысл: с этаким ли ей вепрем тягаться? Пожалуй, это сделаю я сам, как маэстро… Вслух он говорит:

— Ладно, времени сейчас мало, а вот на днях приезжай, и я, так и быть, прочитаю тебе небольшую лекцию по организации здравоохранения.

— И я тебе кое-что прочитаю, — говорю я, — может, даже сумею тебя переубедить.

— Никогда! Никогда! — кричит, сбоку юная послушница.

Она снова подымает глаза и руки к потолку, к небу, к своей чудотворной иконе, которую мне никогда не осквернить:

— Никогда! Никогда! Никогда вам не переубедить моего учителя!

Это верно. Его не переубедить. Меня — тоже. Не первый раз мы читаем друг другу свои маленькие лекции. У Ройтера железные аргументы. Моя позиция смехотворна, потому что я сам организатор здравоохранения и по должности и по натуре. По мнению Ройтера, я всю жизнь только и занимаюсь этой самой организацией, и он, как старый специалист, всю мою жизнь в этом плане проследил и отмерил.

— Ничего подобного! — кричу я. — Никогда я этим не занимался!