Диспансер: Страсти и покаяния главного врача

И так — до бесконечности. Больным это нравится. Доктор внимательный, пытливый — такой вылечит непременно. Жена профессора заведовала терапевтическим отделением больницы. Я в те годы работал в поликлинике этой больницы районным онкологом. Опять районный врач вызывает на консультацию — рак прямой кишки подозревает. Прихожу, смотрю. Молодая женщина, температура 40, сознание спутано. Какое-то острое заболевание. На всякий случай исследую прямую кишку. Рака, конечно, нет. Через несколько дней опять вызывают, теперь уже в больницу. Торжествует участковый доктор: «Ошиблись Вы, коллега, хоть и онколог. А у больной все же рак прямой кишки, в больнице установили». Вообще говоря, поликлинические врачи верят больнице — там возможности диагностики, конечно, больше, чем на участке. В больнице можно клинически длительно наблюдать больного. Там лаборатории, анализы и, главное, специалисты высокой квалификации. Участковому врачу так рассуждать даже и удобно. Чего-то не понял — клади в больницу, и думать не надо, и ответственность переложил. Короче, иду я в это высокое учреждение. А там чистота, тишина, стенгазеты, сан бюллетени. Павловский режим тогда входил в моду, и здесь ходили в тихих войлочных туфлях,

чтобы не беспокоить больных, говорили вполголоса. И всем этим великолепием заведовала жена профессора.

Мелкие мужчины тянутся порой к большим женщинам. Так было и на сей раз. Жена профессора — великанша с могучим бюстом и строгим взглядом. Очень серьезная дама, скорее — памятник на ходу. Крахмальные стоячие шапочки, халаты белоснежные. У каждого фонендоскоп на груди, за шею привешен. И все они шепотом и с укоризной: «Рак прямой кишки у нее, рак у нее, молодой человек». И языками цокают. А больная — без сознания уже, дышит едва. Залез я пальцем в прямую кишку — опять ничего. Беру историю болезни, чтобы записать консультацию, смотрю анализы крови и сразу вижу диагноз. Дело в том, что лаборанты считают кровь на проценты, смотрят в квадратике микроскопа сто различных элементов белой крови и записывают, сколько чего внутри этой сотни. У нормального человека внутри сотни белых телец, соотношение примерно такое: лимфоцитов 30, моноцитов 6, палочкоядерных 3, сегментоядерных 61. Итого — сто. А в этом анализе 92 промиелоцита (юная, незрелая форма миелоцитов), 5 сегментоядерных, 3 моноцита, ни одного лимфоцита. Диагноз — острый миелоидный лейкоз! Болезнь крови. Зачем в прямую кишку лазить? Все мне стало ясно: надели халаты крахмальные, фонендоскопы навешали, в лаптях войлочных тихо шаркают, а вот анализы крови не смотрят, хотя их там целая пачка. Быстро накрыл анализ ладонью. «Возьмите стулья, — говорю, — Сейчас падать будете!» Они фыркают, юмор не принимают. Тогда я злорадно и торжественно поднимаю ладонь. Мне же и пришлось падать: они уже видели эти анализы, они их просто НЕ ПОНИМАЮТ!!!

С тех пор ничего не изменилось. Они вызывают меня на консультацию:

— Посмотрите этого больного и заберите к себе.

— Почему?

— У него где-то рачок сидит.

— Где?

— Ну, этого мы не знаем. На это вы и онкологи, чтобы узнать.

Я оставляю назначения: рентген, анализы. Не хотят. Их задача простая — спихнуть отяжелевшего или сложного больного, избавиться от него. Термин даже есть: спихотера-пия. Еще говорят: отфутболить больного. Здесь особая модель: нужно организовать конференцию с разбором этого случая, заставить кое-кого из них выступить с докладом. Придется ему, докладчику, кое-что почитать, готовиться нужно, мыслить. А это ему противно, особенно мыслить, уж лучше просто работать. Привычные хлопоты менее тягостны. На это и расчет. В следующий раз не будут спихивать больного.