Диспетчер

– Ну да это ладно, дело прошлое. Сейчас другое. У вас семь картин

Ганшина.

– Шесть. Одна копия.

– Вы же взрослый человек, – тихо проговорила Саша. – Это авторский повтор, сделанный самим художником. Та же самая картина. Той же кистью, той же рукой. Поймите, это не подделка.

– Не бывает одинаковых картин, – хмуро отозвался Зубов. – Одна – ненастоящая.

Саша вдруг вспомнила, как однажды в Крыму незнакомый парень пожаловался, что она испортила ему отдых. Что до странности похожа на его невесту. Он тут гулял перед свадьбой, а Саша мешала, упрекая всем своим видом. У каждого есть двойники. Бог пишет историю буквами, его буквы – люди, птицы, камни, деревья. Если она буква

“Ф”, то ей встретится не так уж много дублеров и копий, а если “А”?

– А близнецы? – возразила она. – Один ребенок тоже ненастоящий? В природе так бывает.

– Тут не природа. Они осознанно.

– Осознанно. Пусть. Вы когда-нибудь бывали в безвыходном положении?

Петрович поднял на нее усталые глаза и снял очки.

– Во всяких бывали. Не учи меня, ладно? Сорвался я, причинил вред, – он покосился на Анну, – хорошей женщине. – Проси компенсацию. Ей не хотел, хотел наказать.

– Вас утешит, если я скажу, что художник бросил писать? Что он…

Петрович положил свою руку на Сашину. Она смолкла.

– Тихо. Не заводись. Неделю нервами мучился. Сейчас отпустило.

Резанул – и понял, что все зря. Картин я все равно не понимаю. Ни детям моим, ни внукам они не нужны и вряд ли пригодятся. Мне только напоминают про обман. Зря я их покупал, да еще надули. Слушал советчиков. Посуди сама.

Петрович повернулся к Анне и разговаривал с ней.

– К примеру, “Цирк”. Зрители в масках, дети жирные, тоже в масках, а лошадь на арене худая, белая, страдает. И на спине у нее клубок людей, тоже в масках. Намек понятен, кто зверь, кто человек. Или

“Яблоки и цветок”. Приглядишься: яблоки – груда черепов, а сломанный цветок – птица с длинной шеей. Тоже намек. И все мрачно. А “Дерево и две лодки”? Говорить нечего. Смотришь – такая тоска за горло берет, что хоть вешайся. Зачем это мне? Зачем в картинах такая тоска?

Анна согласно кивала, а Саша думала, ну какой же идиот Майский.

Какой дурак! Он воображает, что Бондаренко с Зубовым сцепились из-за картины!

– Ну, в общем, – подвела итог Саша, – вы отдаете нам эти картины, а мы вам дачу.

– Да ты что? – возмутилась Анна.

– У меня их три… – сказал Петрович. – Три дома за городом. У меня же трое детей.

– Саша, – не вытерпела Анна. – Ты, часом, не заболела? Вид-то никудышный. И говоришь пустяки одни…

– Пусть забирает, – вздохнул Петрович. – Безделки это. Кастрюли германские тоже могу отдать.

Анна после ухода дочери не знала, что и думать. Только глядела на

Петровича с грустным изумлением и еще радовалась, что Сашка пропустила мимо ушей слово “резанул”.

Петровича она почему-то жалела и с тоской глядела в окно напротив, когда он не приходил.

Там, под его кухонным абажуром, шла обычная жизнь, изо дня в день одна и та же. Подрастали дети, делали ремонт, приносили на Новый год елку, мыли посуду, ссорились, и потом все сначала, по кругу, пока старики не оставались вдвоем, и этот союз двоих, еле справляющихся с жизнью, и было все, что от нее оставалось. Две сухие пустые скорлупы от ореха, съеденного дочиста. Не дай бог, если твой старик умрет, тогда и былого нет. Ничего не доказать – то ли жил, то ли привиделось. Анна поежилась, вспомнив Ленины похороны. Полное кафе жующих и пьющих, и никому нет дела. Никто не заплакал, не загрустил…

– Ты, Петрович, зачем картины отдал?

– Неживое это, – отмахнулся он. – Никчемное.

Анна встала, молча принесла из комнаты “Диспетчера” и поставила перед ним.

– А это тогда как понимать?

Уже и без лупы было видно, что мужик на картине исхудал, заострился лицом и теряет облик человеческий.

– Краска некачественная, осыпается, – заявил Петрович и хмуро отвернулся от картины.

– Конечно. Если ножом чиркать…

– Сто раз уже сказал, что компенсирую… Чего тебе еще? – взмолился

Петрович.

– Давай ужинать, – вздохнула Анна.

Зубов ел пшенную кашу и раздумывал, сказать Анне или не сказать, что он уходит из дому. Невестки между собой каждый день лаялись и мужей заводили, поэтому сыновей с дочерью тоже мир не брал. Дома, что он им расписал, оказались неподходящие. Всем было мало, все несправедливо, все не так и не эдак. И для кого он покупал огромную квартиру, чтобы вместе жить? Для кого не женился, чтобы не приводить детям мачеху?

– У меня дома ад, – сказал он, глядя в тарелку. – Зависть, склоки.

Жить нельзя. Старому так вообще невмоготу, а моложе я не стану.

– Надо же, – удивилась Анна. – А я тебе из окна завидую, мол, семья у человека.

– Зоопарк, – не согласился Петрович. – Картины я назло отдал. Уйду из дому совсем…

– А где жить будешь? – удивилась Анна.

– Где-где… В лесу с ружьем и собакой.

– А я ведь тоже одна, – сообщила Анна. – Хочешь, на нашей даче живи, если свои растрепал. Муж покойный строил. Деньги платил, а картины отдал за просто так. Александра неизвестно, как с ними поступит, да только с добром попрощайся. Не вернет. У нее насчет картин пунктик.

– Анна покрутила пальцем у виска.