Диспетчер

– Я знаю цену его картинам, – отвергла версию Саша. – Они стоят вдесятеро дороже, чем отдавал Швирикас. Но не здесь, здесь это мусор. Бондаренко продаст их как нужно. Ведь я писала текст для нью-йоркского галерейщика, – горько добавила она. – В общем, я хочу эти картины ради них самих.

С таким высокомерием он еще не встречался. Не для себя, не для другого. Для картин. Это он ей и сказал.

– Если б ты смог их купить, ты бы тоже стал таким. Постепенно. Во что вкладываешься, тем и становишься. В следующей жизни я буду картиной.

Значит, сам он в следующей жизни станет транспортным изолятором, подумал певец. Он упрекнул ее высокомерием, она, почуяв запах зависти, возразила: “Попробуй тоже”, словно предложила поносить свою шляпку. Ничто не мешает ему петь, обладать сокровищами и быть высокомерным. Чего-то он все равно не понимал. Картины этого сумасшедшего повергали его в глухую печаль. Томили. И неужели женщина, любящая картины, никогда не полюбит простого смертного?

Ведь художество не более чем ремесло, которым может овладеть любой, если учить с детства.

– Ты ведешь себя как психологически зависимое существо. Словно тебя взяли в плен.

– Это все остальные в тюрьме, – заявила Саша. – А я на свободе.

Люблю что хочу. Это мое.

– Кстати, я видел этого художника. Мы ездили к нему с Олей узнавать насчет Бондаренко, – заметил певец.

У Саши сразу изменилось лицо. Беспечности как не бывало.

– И… что?

– Живет по-барски, а выглядит – точно умер при жизни. Пишет только копии, хочет скупить собственные картины. Но они дорожают быстрее, чем он зарабатывает. Оля полагает, что его содержит тетка, с которой он живет. Статуя с прямой спиной. Окаменелость.

– Не может быть… Никогда в это не поверю…

Саша замолчала. Разговорить ее было уже невозможно. Как улитка, спряталась в домик от ужаса.

Они подъехали к ее дому.

– Пока, – быстро сказала она и скрылась за дверью.

Он остался стоять на ступеньках, как уличный пес, которого не позвали в дом. Стрелка бензина оказалась на нуле. Он чертыхнулся.

Где-то поблизости должна была быть станция метро. Спускался он туда, как в преисподнюю. Как грешник, наказанный за грехи.

В переходе он остановился. Две бабки, одна с гармошкой, пели казачьи песни. Он слушал как завороженный. Когда они дошли до “Не для меня…”, он не выдержал и начал подтягивать. Одна подмигнула ему: мол, давай. Он стоял напротив и пел со старухами, они ободряюще кивали и улыбались. Одна посоветовала: “Бери выше, не завывай”.

Вокруг ровным счетом ничего не происходило. Никто не упал, не побежал, не споткнулся. Все, кто шел мимо, выжили. Закончив песню, он накидал старухам денег и направился к электричке. Всполошившиеся бабки заклекотали у него за спиной.

Назавтра, ранним утром, чтобы застать хозяина, певец отправился в

“Соловьиный лес”.

Он ехал в сизом, влажном тумане, пронзительные запахи гнили, дыма и осени встретили у ограды поселка. Обвитый ярко-красным плющом клен пылал, как факел. Певец остановился у дома и нажал кнопку ворот, мимо прошла старая женщина в купальнике и недоуменно произнесла:

“Странно плыть в воде вместе с осенними листьями”. Он глянул туда, откуда она пришла: там блестело матово-черное, как мазут, озеро.

Светло-желтая женщина растаяла в плотном тумане, три минуты он скучал в одиночестве, потом ворота открылись. Его не обыскивали, но осторожно, как девушку в троллейбусе, пощупали. Хозяин был не так хмур, как вчера. Они шагали по огромным залам, где выставлялась ее величество пустота, точно вынесенная на овальном подносе. Никаких ковров, шаги звучали гулко. Господин Швирикас привел его в курительную комнату и оставил наедине с картинами. Певец сел спиной к свету и стал смотреть.

“Букинист”. Семитский старик с белой фарфоровой розой в руках за прилавком, среди пыли и темноты лавчонки. “Три имени” – беспорядок лиц, птиц, рыб, листьев, плодов, винограда. Лица внизу, ими вымощена дорога вместо булыжника. “Жница” – взгляд как укус осы, как укол шилом, болезненный и острый. Девушка с жестким лицом сидит на берегу, опустив ноги в воду. Сама желтая, ноги в воде зеленые, глаза всезнающей старухи. Закат сзади такой, что она кажется сделанной из золота. Маленький пустой идол, жница. “Фонарь”. На эту картину он глядел очень долго и вдруг понял художника. Увидел, как ему хочется дома, уюта, друга, женщины, но бледный фонарь уводит, тянет, бередит и не дает покоя.

– Восемнадцать, – произнес певец, заслышав шаги хозяина.

– Двадцать, – хмыкнул тот.

– Вы не в курсе, когда возвращается Бондаренко?

– На следующей неделе вернется.

– Я иду за деньгами. Они в машине.

– Вас проводят. Картины упакуют.

Когда певец вернулся, на столике стоял “Мартель”, хозяин плеснул в бокалы, и они обмыли сделку.

– Хотите, я вам спою? – Певца заинтересовал рояль в овальном зале.

– А нельзя без этого? – спросил хозяин. – Я не любитель танцев, музыки и шоу. Картины-то, конечно, потише, а конкретно эти не люблю.