Диссидент-1: Спасите наши души

Для меня война началась на неделю раньше, чем для читателей газет и телевизионных зрителей. Пришел один из коллег – майор, которого я помнил зеленым лейтенантом и сам натаскивал на оперативную работу; он и рассказал о том, что будет совсем скоро. Я поверил не сразу, хотя и понимал, что просто так он бы с подобным предупреждением не пришел; он настаивал, приводил доводы из открытых источников, убеждал. И в конце концов убедил.

Подготовиться к войне невозможно, но кое-что я успел сделать. Хуже было то, что слегка оскудел поток переводов, за которые платили больше, чем за редактуру. Впрочем, жена ещё работала, сыновья уже выросли и сами могли помогать родителям, так что мы как-то справлялись. У бывших коллег работы прибавилось, но она стала какой-то более понятной – враг определился, он уже не прикрывался заботой о благе страны, да и критерии «врага» получили более четкое определение. Для меня всё было просто – я лишь хотел, чтобы моя родина выбралась и из этого испытания, и желательно – без особых потерь, хотя и понимал, что потери будут. Они и были; несколько раз я ездил на кладбища, провожая тех, кого знал; они уходили без слов об их героизме, потому что это было не принято. Такое говорили лишь в специальных кабинетах с защитой от прослушки, и там же отдавали ордена погибших их семьям. Иначе было нельзя.

В один из дней я попросил того майора – вернее, уже подполковника – найти мне оружие.

– Зачем? – только и спросил он.

– Предчувствия, – я пожал плечами. – Всего лишь предчувствия.

Потертый ПМ был у меня через неделю – заслуженный труженик, из которого стреляли не раз и не два, но вполне рабочий. Я завернул его в промасленную тряпицу и закопал в одном из ящиков, в которых хранил инструменты для работы по дому – что-то осталось ещё от родителей, что-то я завел сам, но ничем из этого никто не пользовался все те годы, что я провел в коляске. Жена, разумеется, про эту захоронку знала, но не спрашивала.

Мои предчувствия были туманны, но сбылись через год после начала войны и совсем не так, как я предполагал. Дело в том, что война отменила одну большую, на весь мир, эпидемию, вот только самой эпидемии об этом, кажется, сообщить забыли. Она никуда не делась, а просто ждала своего часа, чтобы вцепиться в меня.

***

За несколько дней я узнал много нового о человеческом организме – хотя и до этого знал о нём многое из того, чего предпочел бы не знать никогда и ни при каких обстоятельствах. Среди новых знаний была, например, информация про маленькие альвеолы – они находятся в легких и через них кислород попадает в кровь. При пневмонии эти альвеолы повреждаются, но всё остальное вокруг них продолжает функционировать в прежнем режиме, и маленькие мышцы привычно сдувают и раздувают поврежденные мешочки, усугубляя болезнь. Альвеолы повреждаются всё больше и больше, пока ситуация не станет необратимой.

Впрочем, врачи научились с этим бороться, как рассказал мне один из них. Его лица я не видел – он был в маске, которая отражала весеннее яркое солнце и мир за окном палаты, а мне было так хреново, что я лишь по привычке всё запоминать положил в память и эту информацию. Мне надели намордник, и всё шло вроде бы нормально, но уже через пару часов тот же – а, может, другой – доктор грустно сообщил мне, что неинвазивно ничего не получится, и нужно переходить к более суровым методам. Инвазивным.

Этот термин я тоже запомнил.

А потом начался кошмар, который никак не заканчивался. Я иногда впадал в забытье, временами приходил в себя; вокруг ходили, кажется, медсестры, но они от мужчин-докторов отличались только ростом, а мой угол обзора был серьезно ограничен аппаратом искусственной вентиляции легких и какой-то ещё аппаратурой, которая противно пищала, о чем-то сообщая специалистам. Меня вроде бы кормили, но это происходило – если происходило – через трубку, которую врачи засунули мне прямо в рот, так что и в этом я не был уверен. Ещё меня уговаривали не терпеть и мочиться, если хочется, но это я считал бредом.

Наверное, мне стоило воспользоваться пистолетом сразу, как только я почувствовал первые симптомы. Но тогда мне показалось, что всё не настолько серьезно, ПМ остался лежать в ящике с инструментом, а я оказался в больнице с суровым пропускным режимом. Меня никто не навещал – было нельзя; мне ничего не передавали – было нельзя; со мной разговаривали только врачи и очень редко. Сколько продолжалась пытка инвазивным методом – я не знал; мне сказали – неделя, я был уверен – годы.