Диссонанс

Мои одноклассники преграждали нам дорогу к лифтам. За их спинами уже успели сгрудиться малыши, которые тоже приехали на занятия. Многие из них были с родителями. Все столпившиеся в вестибюле – по крайней мере, мне так казалось – смотрели на меня. Услышав, как при моем приближении стихает гул голосов, я почувствовала, что кровь приливает к щекам. Мне хотелось, чтобы меня знали благодаря моему мастерству, а не из-за моих фиаско.

Сфокусировав взгляд на дверях лифтов, я шла сквозь толпу, стараясь не обращать внимания на раздававшиеся шепот и злорадное хихиканье. Стыд жег меня, будто огнем. Но, когда я увидела за закрывающимися стальными створками сочувственное лицо Элиота, мне стало еще хуже, хотя хуже было уже некуда.

Раньше я думала, что сочувствие выдержать легче, чем насмешки. Но оказалось, что это не так. Насмешки заставляют человека ощетиниться, выставить защитные редуты. Жалость и сочувствие легко проникают в душу и рвут ее изнутри.

Не что-нибудь, именно жалость ломает людей.

Один из охранников сунул в щель на панели управления лифта карточку и нажал кнопку шестнадцатого этажа. Я хотела спросить у своих сопровождающих, что будет дальше, но они, поставив ноги на ширину плеч и сцепив пальцы за спиной, смотрели куда-то поверх моей головы невидящими взглядами. Поэтому я поняла, что, если даже я обращусь к ним, они вряд ли поддержат беседу.

Интересно, мелькнула у меня мысль, знают ли они, что я натворила, или же просто выполняют указание Совета без промедления доставить меня в зал заседаний? Из двух вариантов второй показался мне более вероятным. Обычно никто не задавал членам Совета вопросов, а их распоряжения выполнялись незамедлительно и без какого-либо обсуждения. Приказам Совета беспрекословно подчинялись даже мои родители.

На табло лифта поочередно загорались кнопки этажей, мимо которых мы проезжали. Наконец кабина замедлила движение и остановилась. Я непроизвольно сжала пальцы в кулаки. Двери лифта разъехались в стороны.

В холле, интерьер которого был выдержан в кремовых и черных тонах, стояли мои родители со скорбно опущенными головами. Монти, подслеповато озираясь, сидел неподалеку от них на обитом черной кожей диване. Наверное, он бывал в этом помещении множество раз, однако вид у него был такой, словно он оказался здесь впервые.

Один из охранников подтолкнул меня в спину, и я, неловко споткнувшись, шагнула в холл. Мама посмотрела на меня, и ее губы от раздражения сжались в тонкую линию.

– Дэл! Почему ты убежала? Мы ведь собирались поехать вместе.

– А я сказала, что поеду с Элиотом. Я в состоянии добраться сюда и без тебя.

У меня вдруг начали потеть ладони.

– Ты несовершеннолетняя. Совет не может огласить приговор, если не будем присутствовать мы, твои родители.

– Приговор? – изумилась я. – Меня что, будут судить?

– Нет, дорогая. – Отец взял меня за руку и привлек к себе, будто пытаясь защитить от собственных слов. – Суд уже закончился. Совет вызвал свидетелей, изучил все материалы…

Я резко отстранилась.

– Мне даже не позволили выступить в свою защиту!

– Ты вряд ли могла что-либо сказать в свою защиту, Дэл. Намерения не в счет. Объяснения тоже. Единственное, что имеет значение, – это конечный результат, – с горечью промолвил отец.

– Они глухие и немые, – проворчал Монти. – Они все и каждый из них.

– Папа! – воскликнула моя мама.

Монти раздраженно махнул рукой.

– Роуз говорила, что одно из мест в Совете следовало бы отдать мне. Она считала, что так я мог бы принести кое-какую пользу. Не давай им запугать себя, Дэл. Ты стóишь десятка таких, как они.

– Папа, так ты делу не поможешь, – заметила мама, устало массируя переносицу. – Пожалуйста, держи все это при себе хотя бы до тех пор, пока мы не доберемся до дома.

Презрение, с каким Монти относился к Совету, для меня не было сюрпризом. Оно было вызвано фактом, что Члены Совета так и не смогли отыскать его супругу, мою бабушку. Однако если бы его слова услышал кто-нибудь из недоброжелателей, они могли быть истолкованы как угодно.

– Между прочим, я все помню, – сказал Монти, постучав себя по лбу согнутым пальцем.

Я подумала, что, наверное, было бы лучше, если бы он остался дома. И тут вдруг до меня дошло, что в вестибюле нет еще одного члена нашей семьи.

– А где Адди? – спросила я.

Отец ухватился за узел своего галстука. Путешественников, особенно тех, кому доверяли проводить зачистку поврежденных миров, редко можно было увидеть при параде, в костюмах, отглаженных рубашках и галстуках. Теперь я поняла почему. При их работе подобная одежда становилась помехой.

– Она еще там, внутри.

Я ощутила прилив сочувствия к сестре, но в то же время и облегчение от того, что оказалась не единственной подсудимой. Вероятно, Совет уже огласил свой приговор для Адди, поскольку она не считалась несовершеннолетней.

Женщина-охранник плотнее прижала к голове наушник и указала нам на двойные двери зала заседаний Совета:

– Входите.