Дитя бури

— Да, да, я знаю, но это было бы жаль, не правда ли? Если бы ты уехал, Макумазан, ты не увидел бы до конца этой странной истории, и ты, который любишь изучать людей, не узнал бы многого, что знаешь теперь.

— И не был бы таким печальным! О Зикали! Подумать только, что эта женщина умерла!

— Я понимаю, Макумазан. Ты всегда любил ее, хотя самолюбие белого человека не допускало того, чтобы черные пальцы дергали нити его сердца. Она была изумительная чаровница, эта Мамина. И этим ты можешь себя утешить — она дергала нити не только твоего сердца, но и других — Мазапо, например, Садуко, Умбулази… и даже моего сердца.

— Если твоя любовь проявляется так, как сегодня к Мамине, то молю тебя, чтобы ты никогда не питал ко мне любви.

Он ответил, с сожалением покачав головой.

— Разве не приходилось тебе любить ягненка, а потом заколоть его, когда ты был голоден, или когда он превратился в большого барана и хотел забодать тебя, или когда он прогонял других твоих овец, так что они попадали в руки воров? Видишь, я, как голодный, жду гибели дома Сензангаконы, а ягненок-Мамина сделалась слишком большой и едва не повалила… меня сегодня. Кроме того, она старалась загнать мою овцу, Садуко, в такую яму, откуда он никогда не мог бы выбраться. Поэтому, хотя и против моей воли, я вынужден был рассказать о ней всю правду.

— Она умерла, — сказал я, — и к чему теперь говорить о ней?

— Ах, Макумазан, она умерла, но дела ее рук оставили следы. Суди сам: Умбулази, и большинство вождей, и тысячи тысяч зулусов, которых я, потомок Ндвандве, ненавижу, умерли. Это дело рук Мамины. Мпанда обессилен от горя, и глаза его ослепли от слез. Это тоже дело рук Мамины. Кетчвайо взойдет на престол и доведет до гибели дом Сензангаконы. Это тоже дело рук Мамины. О, какие коварные дела! Поистине, она прожила великую и достойную жизнь и умерла великой и достойной смертью. И как она ловко проделала. Успел ты заметить, как она между поцелуями приняла яд, который я ей дал, — хороший яд, не правда ли?

— Все это дело твоих рук, а не ее! — вырвалось у меня. — Ты дергал за нити, ты был тем ветром, которым нагибал траву, пока огонь не охватил ее и не загорелся крааль — крааль твоих врагов,

— Как ты, однако, прозорлив, Макумазан. Да, я знаю, как дергать за веревки, чтобы захлопнулась западня, я знаю, как нагибать траву, чтобы огонь охватил ее, и как раздувать пламя, чтобы в нем погиб род королей. Правда, западня захлопнулась бы и без меня, но она поймала бы в свои сети других крыс, и трава загорелась бы, если бы я не дул на нее, но только тогда огонь мог сжечь и не то, что нужно. Не я создал эти силы, Макумазан, я только направил их куда следует, чтобы достигнуть своей цели — падения дома Сензангаконы.

— Но я не понимаю, почему ты взял на себя труд прийти сюда ко мне? — спросил я.

— О, я хотел попрощаться с тобой, Макумазан. А также рассказать тебе, что Мпанда, или, вернее, Кетчвайо, по просьбе Нанди пощадил жизнь Садуко, но изгнал его из страны, позволив ему взять с собою скот и всех людей, кто захочет пойти с ним в изгнание. По крайней мере, как говорит Кетчвайо, это сделано по просьбе Нанди и по моей и твоей просьбе, но на самом деле после того, что случилось, он считает благоразумнее, если Садуко погибнет от самого себя.

— Ты хочешь сказать, что он лишит себя жизни?

— Нет, нет. Я хочу сказать, что его собственный дух убьет его понемногу. Видишь, Макумазан, ему и теперь уже кажется, что дух Умбулази преследует его.

— Другими словами, он сошел с ума, Зикали.

— Да, да. Называй его сумасшедшим, если хочешь. Сумасшедшие живут всегда с духами, или, вернее, духи вселяются в сумасшедших. Ты понимаешь теперь?

— Понимаю, — ответил я.

— Но смотри, солнце уже село. Тебе следовало бы быть уже в пути, если ты к утру хочешь быть далеко от Нодвенгу. Вот здесь небольшой подарок для тебя, моей собственной работы. Разверни этот пакет, когда снова взойдет солнце. Этот подарок будет напоминать тебе о Мамине, о Мамине с пламенным сердцем. Прощай, Макумазан! О, если бы ты сбежал с Маминой, как все могло бы сложиться иначе!

На следующее утро я раскрыл пакет, данный мне Зикали. Внутри я увидел вырезанную из черной сердцевины дерева умцимбити фигурку Мамины, на ней было оставлено немного белой древесины, чтобы обозначить глаза, зубы и ногти. Конечно, исполнение было грубое, но сходство было — или, вернее, есть, потому что я до сих пор храню эту фигурку, — поразительное! Она стоит, слегка наклонившись вперед, с протянутыми руками, с полураскрытыми губами, как бы собираясь поцеловать кого-то; в одной руке она держит человеческое сердце, тоже вырезанное из белой древесины умцимбити — я предполагаю, что это сердце Садуко или Умбулази.

Но это было не все. Фигурка была завернута в женские волосы, в которых я сразу признал волосы Мамины, а вокруг волос было обмотано ожерелье из крупных синих бус, то самое, которое она всегда носила на шее.

* * *

Прошло около пяти лет, когда однажды я очутился в отдаленной части Наталя, в районе Умвоти, в нескольких милях от холма Иланд.