Дитя бури

— Она любит меня, Умбези, — ответил Садуко, глядя вниз, — а это больше значит, чем скот.

— Для тебя, может быть, Садуко, но не для меня. Я беден и хочу иметь побольше скота. Кроме того, — прибавил он, хитро взглянув на него, — разве ты так уверен, что Мамина любит тебя, хотя ты и такой красавец? Я так полагаю, что сердце ее никого не любит, кроме себя самой, и что в конце концов она послушается голоса своего ума, а не голоса сердца. Красавица Мамина не пожелает стать женой бедного человека и исполнять всякую грязную домашнюю работу. Но приведи мне сто голов скота, и мы тогда посмотрим, потому что, по правде сказать, если бы ты был богатым человеком, то я не пожелал бы никого другого в мужья моей дочери, разве только Макумазана, — сказал он, толкнув меня локтем. — Он возвеличил бы мой дом.

Во время этой речи Садуко беспокойно переминался с ноги на ногу. Мне показалось, что он считал правильной оценку Умбези характера его дочери. Но он только сказал:

— Скот можно приобрести.

— Или украсть, — подсказал Умбези.

— Или захватить в виде добычи на войне, — поправил его Садуко. — Когда у меня будет сто голов скота, я напомню тебе твои слова, о Умбези.

— А чем ты тогда будешь жить, дурень, если отдашь мне весь свой скот? Нет, нет, перестань говорить глупости. Раньше, чем у тебя будет сто голов скота, у Мамины будет шестеро детей, и будь уверен, они тебя не будут звать отцом. Ах, это тебе не нравится! Ты уходишь?

— Да, я ухожу, — ответил Садуко, и его спокойные глаза вспыхнули. — Только уж смотри, чтобы человек, которого они будут звать отцом, остерегался Садуко.

— Остерегайся лучше своих слов, молокосос, — сказал Умбези серьезным тоном. — Ты хочешь пойти по дороге твоего отца? Надеюсь, что нет, потому что я люблю тебя. Но такие слова не забываются.

Садуко вышел, делая вид, что не слышит.

— Кто он? — спросил я.

— Он высокого происхождения, — коротко ответил Умбези. — Он был бы теперь великим предводителем, если бы отец его не был заговорщиком. Дингаан пронюхал его. — Умбези сделал боковое движение рукой, имеющее большое значение среди зулусов. — Они все были убиты: сам предводитель, его жены, его дети и все его родные — все, за исключением его брата Тшоза и его сына. Садуко, которого приютил у себя старый карлик Зикали, самый известный ниянга3 в нашей стране. Но лучше об этом страшном деле не говорить, — прибавил он, вздрогнув. — Идем, Макумазан, и полечи мою Старую Корову, а то она не даст мне покоя несколько месяцев.

И я пошел осматривать Старую Корову — не потому, что чувствовал к ней особое сострадание, так как, по правде сказать, она была очень неприятной старухой. Это была брошенная жена какого-то предводителя, на которой в незапамятные времена женился хитрый Умбези из политических соображений. Я пошел к ней в надежде услышать что-нибудь о Мамине, которой я заинтересовался.

Войдя в хижину, я нашел женщину, прозванную Старой Коровой, в плачевном состоянии. Она лежала на полу, запятнанная кровью, вытекавшей из ее раны, окруженная толпой женщин и детей. Через определенные промежутки она испускала страшный вопль и объявляла, что умирает, после чего все присутствовавшие тоже начинали вопить. Короче говоря, это был ад кромешный.

Попросив Умбези очистить хижину от посторонних, я отправился за лекарствами. Тем временем я приказал своему слуге Скаулю обмыть рану. Скауль выглядел очень забавно, с светло-желтым оттенком кожи, так как в нем была сильная примесь готтентотской крови. Вернувшись десять минут спустя от своего фургона, я услышал еще более ужасающие вопли, хотя хор вопивших стоял теперь вокруг хижины. В этом не было ничего удивительного, так как, войдя в хижину, я застал Скауля, подправлявшего ухо Старой Коровы тупыми ножницами.

— О Макумазан, — проговорил Умбези хриплым шепотом, — не лучше ли, может быть, оставить ее в покое? Если она истечет кровью, то, во всяком случае, она станет спокойнее.

— Человек ты или гиена? — накинулся я на него и принялся за дело, заставив Скауля придерживать между коленями голову несчастной женщины.

Наконец все было кончено. Я проделал простую операцию — прижег ей ухо сильным раствором ляписа.

— Вот, мать, — сказал я, оставшись с ней наедине в хижине, так как Скауль убежал, укушенный Старой Коровой в ногу, — теперь ты не умрешь.

— Нет, гадкий ты белый человек, — зарыдала она, — я не умру, но что стало с моей красотой!

— Ты станешь еще красивее, чем когда-либо, — ответил я. — Ни одна женщина не будет иметь уха с таким изгибом. Но, кстати, скажи мне, где Мамина?

— Я не знаю, где она, — сказала она со злобой, — но я отлично знаю, где бы она была, если бы на то была моя воля. Это она, эта скверная девчонка, — тут она прибавила несколько сочных эпитетов, которых я не хочу повторять, — навлекла на меня это несчастие. Мы слегка с ней поссорились вчера, и так как она колдунья, то она напророчила мне беду. Да, когда я случайно оцарапала ей ухо, она сказала, что скоро мое ухо будет сожжено, и вот теперь оно действительно горит, как в огне.

Это было несомненно верно, так как ляпис начал оказывать свое действие.