Дитя Ковчега

– Церковь – мое призвание, – со страхом пробормотал я.

Они хохотали до упаду. А к концу завтрака Фартингейл, Поппл и Гэнни избрали себя моими мучителями.

– Да они просто горланят много, – беззаботно пояснил Настоятель, барабаня пальцами-колбасками по Библии. Я вернулся в его кабинет после завтрака и пересказал кое-что из разговоров. – Боюсь, если ты считаешь Церковь своим признанием, ты здесь исключение, – объяснил он. Меня немного смутила непосредственность, с которой он объявил эту новость. – Большинство этих ребят – младшие сыновья, неудачники в других ремеслах, либо вообще здесь не по своей воле. В этом все и дело. – Он сел обратно за стол и сложил руки в толстый, лишенный остроты шпиль. Я задумался, относится ли это и к нему. – В общем-то, да, – ответил он, читая мои мысли. – Я хотел стать каменщиком, но не вышло – разве что наперекор всем и вся. – Он замолчал и усмехнулся. – И вот я здесь, возвожу теперь человеческие души. Или чиню. – Я повесил голову, пытаясь сдержать слезы. – Послушай, сынок, я тебе кое-что скажу, – добавил он, заметив мое расстройство, и взял мою руку в свою огромную милосердную лапу. – Это вымирающая профессия. Боюсь, что Церковь движется к вымиранию. И дарвинизм ей на пользу не пошел. Вся эта чепуха, происхождение от обезьян отворачивает от нас людей. Через сотню лет этой семинарии не станет, а твоя церквушка в Тандер-Спите превратится в пустую скорлупу.

Я ничего не сказал; просто сидел, невыразимо несчастный.

– Но, может быть, ты другой, Фелпс, – любезно заметил он. – Если в тебе есть вера, это хорошо. Держись ее. И считай Фартингейла и его дружков испытанием Господним, – предложил он. – Помни про другую щеку,[105] сынок.

– Да, Настоятель, буду.

– И еще одно…

– Да, сэр?

– Мне показалось, ты несешь тяжкий крест, Фелпс. Я прав? Ты не ходишь прямо и слегка сутулишься. А твои ботинки, если можно так выразиться, напоминают пару оладий.

Я рассказал ему об изъянах моих ног, о том, что я подкидыш и мне еще в младенчестве покалечили позвоночник.

В своей щедрой и грубоватой манере он проявил сочувствие, однако предостерег меня:

– Ты страдал, Тобиас, я признаю это. Но путь избавления от страданий, сынок, – видеть, что другие претерпевают больше, и помогать им. Если ты действительно считаешь Церковь своим призванием – Господь помоги тебе, – нужно подойти к этому серьезно. Понимаешь?

– Да, сэр.

– Так что ступай, Тобиас, и посети трущобы, которых здесь предостаточно. Микл-стрит, Питерсгейт, Верхний Хэй-сайд – там неси помощь, поддержку и веру нищим из паствы, и ты забудешь свои беды. Вот мой тебе совет. Теперь ступай, устраивайся у миссис Фуни и приходи ко мне, если возникнут трудности.

Хотя это оказалось совсем не тем, что я ожидал от своей первой встречи с будущим призванием, я решил отложить треноги и внять совету Настоятеля. Может, от него я и не получил веского утешения, зато нашел его в ином месте.

Жилище миссис Фуни располагалось сразу за Семинарией, и, лишь только переступив порог, я почувствовал себя дома.

– Заходите, молодой джентльмен! – воскликнула миссис Фуни. – Добро пожаловать! Вытирайте ноги о коврик, и давайте я заварю вам чашечку чая! – Миссис Фуни оказалась именно с такой большой грудью, как изобразил Настоятель, и с таким же большим сердцем. И впрямь эти две черты всегда идут вместе – по моему ограниченному опыту общения с женщинами. Одно без другого не бывает. Не говоря уже о том, что миссис Фуни напомнила мне матушку – даже предложила ячменные оладьи.

Также я познакомился с ее внучкой Тилли, очаровательным кудрявым и пухленьким ребенком семи лет, которая тут же уселась мне на колени и сжала мою ладонь.

– А вы очень волосатый, – отметила она, гладя мое запястье. И вдруг отдернула руку: – Ой! У него блоха!

– Тише, Тилли! – упрекнула ее миссис Фуни. – У нас всех блохи, дитя. Даже у людей Божьих.

Благодаря им, миссис Фуни и Тилли, я неизмеримо воспрянул духом. Тилли помогла мне разложить вещи на каминной полке в спальне, а я дал ей подержать мою ракушку, пока читал вслух Библию.

Так началась моя новая жизнь.

С гордостью хочу сказать, что я преуспевал в моем занятии: я уже знал наизусть большую часть Библии, и Настоятель хвалил мое усердие и качество юношеских проповедей. Моей первой проповедью, повествовавшей об окаменелостях, стала речь в обвинение дарвинизма – предмет, близкий моему сердцу. Настоятель провозгласил ее творением гения. Я заявил, как меня учил Пастор Фелпс: Господь поместил окаменелости в почву, дабы смущать геологов, дабы они верили, что земля намного старше, чем на самом деле; Господь провел Дарвина, и тот создал фантастическую теорию, будто человек произошел от обезьяны.

К концу проповеди я поднял привезенную из дома окаменелость:

– Это – Божья шутка, – закончил я. – И довольно неплохая.