Дитя Одина

Но все это не имело значения. С благоволения Сенесаха передо мной открылись двери познания, и я вошел них и наслаждался. Пока я был рабом, считалось, что у меня и ум рабский, и мне давали только те знания, какие требовались для моей работы — как лучше отчистить котел песком, складывать в кучу куски торфа, выпрямить скривившуюся рукоять плуга, намочив ее в воде. Теперь, будучи монахом, проходящим послушничество, я обучался необыкновенным навыкам. Разумеется, я сразу захотел научиться читать и писать романскими буквами. Сенесах принес учебную книгу — две вощаные таблички в маленьком деревянном футляре, и металлическим стилом начертал на них алфавит. Похоже, даже Сенесах удивился — на заучивание его мне понадобилось меньше трех дней, и в ту же неделю я уже мог связно и разумно написать произнесенное по буквам предложение. Может быть, мой ум был как мышца, уже наупражнявшаяся и хорошо развитая постижением рунического письма и рунических знаний — о чем я умолчал, — и ему надоело сидеть в голове без дела. Теперь мне только и нужно было, что следовать указаниям да работать. Мои сотоварищи по учебе, да и сам мой учитель вскоре признали мою одаренность, когда дело касалось написанных или произнесенных слов. Может статься, сочетание во мне норвежских и ирландских кровей — двух народов, столь ценящих в языке ритм, — в немалой степени способствовало моей языковой беглости. Меньше чем через шесть месяцев я уже читал и писал на церковной латыни и был на полпути к знанию разговорного французского, которому учился у брата, жившего несколько лет в Галлии. А с языком германцев и англов и вовсе не было трудностей, ибо они достаточно схожи по звучанию и словарю с моим родным donsktong, чтобы я мог понимать, как говорить на них. На второй год я уже читал по-гречески.

Мои словесные способности снискали мне расположение аббата Эйдана. У меня было такое чувство, будто он ждет, что я как-нибудь споткнусь и собьюсь с пути, но он вынужден был признать меня одним из лучших учеников в обители, когда мы дошли до основного предмета, требующего памятливости, — до псалтири. Всего около ста пятидесяти псалмов, они-то и были основным сводом молитв, которые распевались в храме во время богослужений. Обычно монаху требовались годы, чтобы вытвердить псалтирь наизусть, и большинство моих сверстников знало лишь самые употребимые псалмы, кои повторялись из раза в раз. Однако и тут обнаружилась во мне странность — оказалось, что способен я запоминать почти слово в слово строку за строкой на слух с первого же раза, и я распевал все стихи подряд, в то время как большая часть братии бормотала невнятицу и только припевам вторила внятно. Таковая моя способность представлялась сверхъестественной, но кое-кто ворчал, что она скорее от дьявола, ибо, хотя и запоминал я слова, само пение мое весьма неблагозвучно, и скрежетание мое оскорбляет слух.

Овладев романским письмом, я теперь мог вычитывать и впитывать в себя самые разные знания прямо с писаной страницы, хотя поначалу получить доступ к монастырской библиотеке было непросто, ибо брат Айлби, библиотекарь, полагал, что книги ценнее людей, их читающих, и читателей не поощрял. В некоем смысле он был прав, и я понял это, когда был приставлен к работе в скриптории. Манускрипты, бывшие на его попечении, были славой монастыря святого Киа-рана и величайшим богатством в прямом смысле слова. На пергамент для одного-единственного фолианта размером побольше требовалась кожа более сотни телят, а в стране, где богатство считают поголовьем скота, эта цена непомерная. Со временем брат Айлби стал доверять мне настолько, что позволил просмотреть полки, на которых стояли книги, и я обнаружил, что большая часть их — это священные писания, в основном копии Евангелий с каноническими приложениями, brevescausae и argumenta, и пасхальные тексты. Но обнаружились там и труды классических авторов, к примеру, Вергилия, Горация и Овидия, и произведения христианской поэзии — Пруденций, Авсоний etcetera. Но любимейшей моей стала книга по географии, писанная неким испанским монахом по имени Исидор, и, долгие часы просиживая над ней, я мечтал об экзотических странах, им описываемых, не ведая того, что настанет день, и я сам собственными глазами смогу увидеть многие из них. Подобно сороке, выискивал я и прятал в памяти яркие обрывки несвязанных сообщений, и эти мои странные кражи из основательных текстов стали раздражать моих учителей, старых и более образованных монахов, которым было поручено преподавать послушникам такие предметы, как история, закон Божий и математика.