Дитя среди чужих

Но теперь, после ночи в холодной комнате, та же самая одежда снова заледенела.

Генри подходит к обогревателю и пытается повторить то, что недавно делал Лиам. Открывает стеклянную дверцу, зажигает спичку из желтого коробка, который дал ему Лиам, и уверенно держит ее над тонкой металлической трубкой с надрезом. Над запальной горелкой. Он поворачивает ручку и нажимает – и на этот раз удерживает – кнопку включения. Из маленькой трубки доносится шипение газа, и он подносит спичку поближе. Раздается тихое вшух, когда разгорается огонь, и мальчик отводит руку, тушит спичку и закрывает маленькую дверцу.

Вскоре темное стекло окошка обогревателя просыпается, открывая свой чудесный красный глаз.

Генри садится на пол, подставляя ладони теплу, сочащемуся из обогревателя, и снова фокусируется на потерянной нити, ускользнувшей от него после пробуждения. Есть какое-то воспоминание, что-то забытое, произошедшее так давно, когда его мама и папа были еще живы.

Они ходили в зоопарк Сан-Диего, и хоть ему было всего четыре или пять, он четко помнит эту поездку.

Это был один из лучших и худших дней его раннего детства.

Он сидит, пристегнутый ремнями безопасности к заднему сиденью их старого универсала. Родители разговаривают впереди, пока он разглядывает книгу с картинками под названием «Животные Антарктики». Он надеялся увидеть некоторых из них в зоопарке (пингвины и белые медведи стали его любимыми созданиями на земле сразу после того, как мама подарила эту книгу на день рождения). Было что-то в том, как они жили среди этого льда и снега… тысячи миль ярко-белой земли под самым голубым небом на планете. Это все так непохоже на их мир в Сан-Диего, где всегда было жарко и ярко, а снег можно было увидеть лишь в книжках с картинками.

Когда они приехали в зоопарк, его посадили в розовую пластиковую коляску в форме слона. Розовый слоненок держал его питье, маленькое пальто и миску с перекусом. Хлопья.

И хотя он хорошо помнил, как его подкатывали к разным животным – как папа поднял его из тени слона и держал высоко, чтобы мальчик увидел жирафов и носорогов, обезьян и огромных тигров,– самым ярким было воспоминание о том, что произошло в вольере пингвинов. Генри так радовался, что наконец-то увидит пингвинов, так засмотрелся на них – плавающих в прозрачной голубой воде и топающих за стеклом по фальшивому арктическому льду,– что не заметил черно-желтый пушистый шарик, выползающий из-под его синих вельветовых шорт.

Когда он, наконец, почувствовал, как что-то медленно, вяло ползет по его узкому бедру, то не испугался, а скорее заинтересовался. Подумал, что этот большой жук – самая крутая штука на земле. Конечно, он уже знал о пчелах, но видел только маленьких и худых, что ползали по цветам в парке. А этот был таким толстым и пушистым, что Генри задумался, пчела ли это вообще. Скорее маленькая приземистая гусеница.

Убедившись, что это ползучая гусеница, он протянул вниз два крошечных пальчика и попытался снять ее со своей ноги. Чтобы рассмотреть поближе, разумеется.

Раскаленный укол боли пронзил его бедро, и Генри отдернул руку и закричал во всю глотку.

Дальше все было как в тумане.

Мать и отец кричали, вытаскивая мальчика из пластикового слоника, пока тот визжал и завывал. Он помнит, как все люди вокруг пингвинов поворачивались, чтобы посмотреть на него, широко раскрыв глаза, рты округлились от удивления и беспокойства, лица были поплывшими из-за его слез. Он помнит, как ему было жаль пингвинов. Ему не хотелось кричать, чтобы не пугать маленьких созданий, поэтому во время завываний он начал протягивать к ним руки (что еще больше сбило с толку родителей, пытавшихся определить причину его страданий), как будто даже через толстое стекло и ограждение он мог как-то утешить их, дать им понять, что не надо волноваться и бояться.

Когда мать, отчаянно ища причину происходящего, коснулась его бедра – и маленькое черное сломанное жало все еще торчало там, как меч Артура, из распухшего красного бугорка,– он закричал вдвое громче.

– Джек! – закричала мама, и его передали из рук матери в руки отца.

А потом все стало плохо.

Сквозь слезы и крики Генри понял, что с его горлом что-то не так.

Оно закрывалось.

Сжималось, будто по воле большой невидимой руки. Генри начал задыхаться, крики превратились в хрипы. Его неистовые вопли стали хриплым дыханием, а язык и горло распухли, перекрыв драгоценный поток воздуха в легкие, отрезав от жизни.

Он хорошо помнит, как лицо матери становилось все более и более тусклым. Теперь кричала она, ее бледнеющее лицо превратилось в маску ужаса, которую Генри не забудет никогда в жизни.

Раздались громкие крики, и что-то вонзилось ему в ногу. Грубые руки прошлись по тому месту, куда его ужалили, и стало очень больно, но он как бы отделялся от боли, от рук, от голосов. От ужаса его матери.