Дитя в небе

– Скажу тебе всего два слова, Фил, но ты сразу все сам поймешь: Вуди Аллен[83]. – Он откинулся на спинку кресла с таким гордым видом, будто только что доказал неправоту Эйнштейна.

– Что ты имеешь в виду, при чем тут Вуди Ал-лен? Не понимаю, почему ты считаешь это последним доводом?

– Стоит Вуди Аллену снять несмешную картину, как он каждый раз может отправляться с ней прямо в сортир: с точки зрения критиков, с финансовой и с любой другой. Ты спросишь, почему? Да потому, что люди идут на фильмы Вуди Аллена, чтобы посмеяться. И точно так же они идут на твои фильмы убедиться, что Кровавик в очередной раз заставит их обделаться со страху. Вспомни, что было с «Кока-колой «, когда они попытались изменить рецепт.

Классический Стрейхорн все еще привлекает людей, Фил. И не стоит начинать суетиться с новым рецептом.

– А как бы ты поступил, если бы я стал настаивать на том, чтобы снять этот фильм?

– Ну, разумеется, продал бы свою коллекцию мебели Легендарных Пятидесятых, чтобы выручить бабки, ты, кретин. Сам же знаешь. Но это вовсе не означает, что я не сунул бы тебе в глаз ствол «узи», если бы мы прогорели!

Шучу, шучу. Хочешь – снимай. Кому какое дело? Повтори, как, как ты там собираешься его назвать, «Засоня», что ли? О, Господи!

– СПРОСОНЯ. Слушай, Мэтью, у меня есть предложение. Я напишу сценарий четвертой серии «Полуночи» и сначала мы снимем ее. А уже потом мой фильм. Идет?

– Конечно, идет! Я уже целых два года и думать не думал, что когда-нибудь смогу убедить тебя снова загримироваться под этого гнилорожего ублюдка. Как я его, а? А ведь в последнем выпуске «Фангории» именно так тебя и обозвали.

Я начал набрасывать заметки по поводу «Спросони» и мира известных лишь двоим тайн в перерывах во время работы над «Полночь убивает». Труднее всего было вспомнить, как именно она выглядела. Совершенно ясно я смог ее вспомнить лишь через много месяцев в Югославии, когда мы вели переговоры о правах на съемку там отдельных фрагментов нашего следующего «полуночного» хита.

Помню, я набросал ее на бумажной салфетке, сидя за столиком какого-то уличного ресторанчика в Дубровнике. Мы ели «сеvарсiсi» и запивали их добрым югославским «рivо'м». Закончив набросок, я свернул салфетку, сунул ее в бумажник и хранил там до самой смерти. Сам не знаю почему.