Дитя волн

Какая радость – мчаться, мчаться, слившись со своей мышастой, по скаковому кругу ипподрома, на глазах у множества людей, и только ветер, набегая, гонит дрожь по серому жокейскому костюму, и та же дрожь переполняет скакуна, и даже масть у лошади и всадника одна…

Любительский «Гран-При» на ипподроме в Отёе[3] Сэр Руфус взял без труда, с большим отрывом от конкурентов. Он победил в шести скачках, а потом разгоряченная лошадь пустилась галопом во весь опор вниз по бульвару Эксельман, вдоль Отёйского виадука, и пролеты виадука скакун пролетал, казалось, одним махом. А затем все увидели, как оба Сэра Руфуса вместе рухнули в Сену, – седок поначалу лишь почувствовал, что лошадь у него между ногами стала стремительно худеть. И вдруг ее нет вовсе, и даже уши скрылись под водой! Жокей в одиночестве выбрался на противоположный берег. Все, что осталось от животного (так, по крайней мере, он подумал тогда), – это прядь гривы в кулаке и следы крови на шпорах.

На следующее утро, когда Сэр Руфус, джентльмен и жокей, отправился позавтракать к друзьям в город, он с удивлением обнаружил, что в зеркальце такси отражаются не его собственные глаза, а глаза его лошади.

И тут же услышал голос, обращенный явно к нему:

– Тебе не стыдно? Ты спокойно едешь завтракать в город, а я по твоей милости – труп, лежащий на дне Сены. Ты просто подло утопил меня, не сумев вовремя остановить.

– Но ведь ты сам увлек меня в реку!

– Повтори, что ты сказал!

– Почему ты говоришь со мной таким тоном? – робко спросил Сэр Руфус-человек.

– Клянусь своими большими черными глазами, ты еще вспомнишь обо мне!

Прежде чем выйти из такси, джентльмен и жокей удостоверился, что его собственные глаза вернулись на свое обычное место, смахнул с себя происшедшее как дурной сон, в хорошем настроении расплатился с шофером и позвонил в дверь к друзьям. Надо сказать, он рассчитывал, что завтрак его хоть немного отвлечет.

Оказалось, однако, его пригласили как раз затем, чтобы обсудить скачки. Присутствовавшие за завтраком три дамы и двое мужчин так придвигались к нему, что чуть было не сломали стол.

– Так расскажите же нам, дорогой, как все случилось! В газетах самые противоречивые версии.

– Если вы хотите, чтобы мы остались добрыми друзьями, давайте не будем говорить об этом, – произнес джентльмен и жокей. – К тому же имею честь сообщить вам, что я никогда больше не сяду в седло и в скачках участвовать не буду. Вообще не буду ездить верхом. Пусть лошади остаются сами по себе, а мы, мужчины, – сами по себе.

И он рассмеялся, успокоенный тем, что в стеклянной поверхности столика для посуды отражаются его вполне человеческие глаза – маленькие злобные глазки.

Слова Сэра Руфуса, а также интонация, с которой они были произнесены, показались участникам завтрака несколько странными. Однако настаивать на объяснении было неуместно – наверняка у джентльмена и жокея были свои основания, о которых ему не хотелось упоминать, – во всяком случае, все, не сговариваясь, сочли его заявление достаточно серьезным. Так у постели больного, которого по неизвестной причине лихорадит, обычно стараются говорить не о лихорадке, а о чем-то постороннем.

Трапеза завершилась весело. Все напрочь забыли про лошадь – до того самого момента, когда Сэр Руфус, рассыпаясь в тонких и изящных выражениях, которые всегда производили неотразимое впечатление, стал благодарить хозяйку дома за великолепный прием. И ту т с женщиной случился нервный припадок – она вдруг заметила за спиной Сэра Руфуса темно-серый конский хвост, который терся о пиджак и производил при этом весьма громкие звуки. Хвост весело мотался, как бы собираясь принять активное участие в разговоре.

Сэр Руфус Флокс выбежал, не попрощавшись. На улице он вновь обрел нормальный человеческий облик. Много дней с ним не происходило ничего странного. Потом, это было в воскресенье, Сэр Руфус почувствовал приступ тошноты и тут же с ужасом осознал, что его органы стали нечеловеческими – вплоть до печени и селезенки. Он подбежал к большому трюмо, которое специально приобрел совсем недавно, но в нем не отразилось ничего особенного.

Сэр Руфус отправился повидать свою невесту, американку, не богатую, но и не бедного достатка, которую очень сильно любил. Но всякий раз, когда ему по дороге попадалась кобыла, он не мог отвести от нее глаз – и, не в силах совладать с собой, был вынужден отказаться от визита к невесте и зайти в одну из больших конюшен, где обычно содержалось от двенадцати до пятнадцати кобыл. Если бы его возлюбленная могла быть вместе с ним в этом прекрасном, таком чистом заведении! Они уселись бы рядышком на охапку соломы, он с радостью держал бы руки невесты в своих, вдыхая теплый, терпкий запах конюшни…

Следующий день начался плохо. Вместо того чтобы позвонить и распорядиться насчет завтрака, Сэр Руфус, желая привлечь внимание горничной, внезапно заржал, а когда служанка появилась с подносом, стал «выпрашивать сахарку», грациозно кивая и подавая переднюю ногу, как то делают ученые лошади, – причем, что интересно, сахар был в его полном распоряжении.