Дитя Всех святых. Перстень с волком

27 мая, выслушав все эти предложения, король и его помощники должны были вынести свои суждения. Указ незамедлительно был окрещен «мясницким», что было совершенно несправедливо, поскольку направлен он был именно против Башки и его подопечных-мясников. Во всяком случае, он имел целью если и не уничтожить Башку, то хотя бы несколько укротить его.

«Мясницкий» закон не достиг своей цели, скорее напротив. Могущество Башки и его приспешников только возросло. Настало время мясников, разгул живодеров, диктатура скотобоен. Башка реально захватил власть в свои руки, обложив данью горожан и даже церковников, что восстановило против него весь университет — за исключением Кошона и некоторых других, например Берзениуса. Крупный теолог Жерсон платить отказался, после чего дом его был разграблен, а сам он чудом избежал смерти, укрывшись в соборе Парижской Богоматери.

Хотя все теперь носили андреевский крест, убийства арманьяков продолжали происходить в большом количестве, с ними расправлялись прямо на улицах и в домах. Чаще всего политика была просто предлогом, позволяющим осуществить старую месть или совершить убийство ради убийства. Племянник убивал дядюшку в надежде получить наследство, любовник или обманутый муж избавлялись таким образом от соперника.

Но случались и чисто политические убийства. Так оказались казнены многие пленники, арестованные в свое время во дворце Сент-Поль, хотя теоретически все они находились под охраной Иоанна Бесстрашного.

10 июня Элион де Жаквиль ударом кинжала убил в тюрьме Жака де Ла Ривьера. Этого ему показалось мало. Он велел отнести труп на городской рынок, приказал палачу обезглавить его и затем повесить за подмышки на Монфоконе. Одновременно с тем он распорядился отрубить голову Симону Менилю, оруженосцу дофина. Это был плачущий от страха подросток с нежным лицом. Даже толпа, обычно настроенная весьма кровожадно, была взволнована. Кругом кричали: «Пощады!» Но юношу не пощадили, и голова Симона Мениля скатилась с плахи.

К концу июня количество казней возросло еще больше, несмотря на очередной протест Иоанна Бесстрашного. Но герцог Бургундский был так поражен последними событиями, что больше не покидал своего дворца Артуа.

Хаос усиливался. Сразу же после того, как был подписан «мясницкий» указ, с королем случился очередной приступ. Что касается дофина Людовика, который после неудавшейся попытки бунта против своего родственника теоретически становился регентом, то он вообще отказался вмешиваться во что бы то ни было. Дофин погрузился в беспробудное пьянство, обжорство и увеселения. Ночи напролет он проводил на балах, а днем отсыпался после очередной попойки. Герцог Беррийский тоже не обладал реальной властью. Он фактически был узником собственного Нельского дворца. Однажды ночью банда мятежников разбила окна особняка, а он решил, что это пришли его убивать.

На площади перед собором жестокость достигла невероятных пределов. Пьесы, которые теперь показывали на подмостках, были отнюдь не просто развлекательными. На сцену вытаскивали несчастного арманьяка, которого можно было опознать по белой ленте. Ему связывали за спиной руки. Потом появлялся актер, изображающий бургундца, с андреевским крестом, вооруженный топором или ножом. Он изощренно оскорблял своего соперника, вызывая неизменный смех публики. Хохот только усиливался, когда несчастный арманьяк принимался кричать от страха или умолять о пощаде. В финале «пьесы», вдоволь натешившись, бургундец разбивал арманьяку голову топором или вонзал нож ему прямо в сердце.

По площади собора Парижской Богоматери потоком текли бурые реки крови и вина. Потому что пьянствовали все больше и больше. Герцог Бургундский уже не поставлял бочки в дома квартального, зато к услугам мятежников были винные погреба разграбленных домов богатых буржуа. В воздухе висел тошнотворный запах скверного дешевого пойла, смешанный с запахом свежепролитой крови.

Мишалетта и ее приятельницы развлекались самым ужасным образом. Высказанные в лихой песенке намерения они решили исполнить буквально и оскопляли арманьяков, живых и мертвых. Отрезанные члены они вешали себе на шею наподобие ожерелья или привязывали к поясу.

Все это невероятно возбуждало их любовный пыл, и они неистово совокуплялись с приятелями, а порой и между собой. Статуи святых на фасаде собора оказались свидетелями чудовищных сцен разврата и кровавых мученических смертей, достойных времен первых христиан.

Сидя на третьем этаже дома Вивре, Луи с отвращением ловил отголоски ужасных криков и вдыхал тошнотворные запахи, доносившиеся с площади. Подумать только, ведь он считается начальником этих монстров! Он чувствовал, что у него самого руки по локоть в крови! Луи думал об отце, о своем сыне, и порой его охватывало непреодолимое желание все бросить, вскочить на лошадь и помчаться к ним.

Но он тут же осаживал себя: он не имеет на это права. Он обязан исполнить предназначенную ему роль до конца.