Дитя Всех святых. Перстень с волком

Когда приступ ослабевал, Жан набирался новых сил для борьбы: вытягивался на сундуке, служившем ему постелью, и молчал. Франсуа молчал тоже. В глубине его души росло удивление. Он давно уже смутно догадывался, что в момент смерти Жан сообщит ему нечто, явит перед ним сокровенную тайну. Но тот все хранил безмолвие.

В течение недели приступы случались ежедневно. На улице перед домом жители Авиньона на коленях молились об исцелении своего Жана Златоуста. В церкви Сен-Дидье, где горели сотни свечей, одна месса сменяла другую.

Кардинал великий исповедник ежедневно являлся навестить и ободрить своего крестника. Папа Клемент VII тоже лично приходил к изголовью больного. Но в тот момент Жан пребывал в сильном бреду и не узнал его. Получая благословение, он выл по-волчьи.

В течение десяти последующих дней приступы случались через день, затем в течение еще девяти — через два. Наконец на День всех святых приступа не было третий день подряд: все закончилось, кризис миновал.

Франсуа вернулся к себе, чтобы немного отдохнуть. На улицах говорили о чуме, о которой он уже почти забыл, хотя она свирепствовала совсем рядом. Сильный очаг ее по-прежнему находился в Вильнев-лез-Авиньон, но благодаря суровой бдительности стражей реку она не пересекала.

Пробили повечерие, и Франсуа собирался отправиться спать, когда услышал, как кто-то сильно колотит в дверь. Подойдя к окну, он узнал того священника, который сообщил ему о болезни Жана.

— Монсеньор, епископ вас зовет.

— Только не говорите, что…

— Нет, болезнь не возобновилась. Он чувствует себя хорошо, насколько это возможно в его состоянии. Просто он хочет вас видеть. Еще он просит, чтобы вы принесли свой герб.

— Герб!

— Да, монсеньор, ваш семейный герб.

Франсуа охватила дрожь. Необычность и торжественность этой просьбы, почти трагический голос, передавший ее, внушали ему благоговейный ужас.

— Вы мне объясните, в чем дело?

— Я ничего не могу объяснить, монсеньор. Монсеньор епископ Бергамский сам все скажет… Пора идти. Думаю, времени терять нельзя.

Франсуа наскоро оделся и поверх одежды повесил на грудь свой герб, «раскроенный на пасти и песок». Затем вслед за священником отправился к церкви Сен-Дидье, к дому брата.

На первом этаже, беленом известью и пустом, как и весь остальной дом, молились на коленях четыре священника; они были так погружены в молитву, что не обратили никакого внимания на вновь пришедших. Пятый священник тотчас присоединился к ним.

Сходя с ума от беспокойства, Франсуа бросился вверх по лестнице. Жан лежал на своем сундуке-постели. При виде брата он приподнялся на локтях. Он по-прежнему был чудовищно бледен, но взгляд его стал живым и ясным. Франсуа счел, что Жан выглядит гораздо лучше, чем несколько часов назад, когда они расставались.

— Что с тобой?

Брат ответил ему спокойно, с легкой улыбкой:

— Я умираю.

Франсуа бросился к нему:

— Но ведь ты же выздоровел!

— Да, но я умираю.

— Откуда ты можешь знать?

— Потому что я так решил!

Франсуа взял руку брата и, забыв о его состоянии, принялся сильно ее трясти.

— Ты же не собираешься покончить с собой? Совершить преступление?

— Оставь самоубийц в покое! Это несчастные люди, они могут называться как угодно, только не преступниками. Во всяком случае, я не собираюсь сам положить конец своему существованию.

— Тогда что?

— Скажу позже. Сейчас речь не об этом.

Они замолчали. Жан посмотрел брату прямо в глаза и снова слабо улыбнулся.

— Ты знаешь, который час?

— Я слышал, как не так давно пробили повечерие.

— А ты знаешь, в каком часу ты родился?

— Перед заутреней.

— Значит, скоро ровно пятьдесят лет. Минута в минуту.

Сам не замечая, Франсуа задрожал.

— При чем здесь пятьдесят лет? И почему ты попросил меня прийти к тебе с гербом?

— Не догадался?

— Клянусь, что нет.

Голос Жана внезапно стал торжественным:

— Скоро прозвонят заутреню! Если ты задашь мне вопрос, я отвечу. Если нет, сообщу тебе о том, как умру; но не более.

— Какой вопрос?

— Главный вопрос. Есть только один такой. И ты прекрасно это знаешь!.. Обратись к себе и подумай.

Франсуа закрыл глаза. Вопрос… Конечно же, он знал. Знал всегда, но никогда не осмеливался не только произнести его вслух, но даже и подумать об этом. Франсуа спрятал его, этот самый главный вопрос, зарыл глубоко в себя, чтобы он никогда не вышел на поверхность, потому что был самым страшным из всех.

Именно он скрывался за бесконечными волками, сновидениями, полными кошмаров, за всеми страхами, которые довелось испытать ему в жизни, и когда он был подростком, и когда стал взрослым мужчиной. Это был ужас из ужасов, единственное, чего он, Франсуа де Вивре, действительно боялся в этом мире.

Но он также знал — и знал с самого начала, — что вопрос этот сильнее его. Однажды он окажется у него на губах. И этот день, это мгновение, наконец, наступили.

Франсуа услышал собственный голос:

— Жан, что сказала тебе наша мать перед смертью?

Он вновь открыл глаза. Казалось, Жан испытывает невероятное облегчение. Он прошептал:

— Наконец-то!