Дитя

И вот сегодня это дитя по-прежнему со мной. Взывающее к себе. Требующее, чтобы его признали.

Пол еще в полусне принимается шевелить ногами, словно проверяя, на месте ли они. Я жду, когда он откроет веки. И страшусь этого момента. С ужасом ожидаю увидеть в его глазах измученность и досаду, когда он поймет, что у меня вновь настали не лучшие дни.

Так мы с ним обычно называем эти приступы нервозной депрессии, и потому кажется, будто в том нет моей вины. Уже столько времени прошло с последнего приступа, что Пол наверняка считал, что все уже позади, – и теперь, увидев меня, он будет отчаянно пытаться не выказывать своего разочарования.

И все же я не могу не разделить его тревогу. Порой мне кажется, что я не вынесу этой тяжести, что она окончательно меня раздавит.

Считается, что если что-то тебя не убьет, то, значит, сделает сильнее. Так говорят, когда человеку довелось пережить что-то ужасное. Так любит высказываться и моя матушка Джуд. Но это вовсе не так. Пережитое ломает тебя изнутри, и чувствуешь себя так, будто все в тебе раздроблено и потом кое-как скреплено воедино старыми замызганными бинтами и желтоватым скотчем. И у тебя постоянно поскрипывает в местах слома. И все слишком хрупкое и обессилевшее, чтобы долго держаться. Иногда даже жалеешь, что тебя это и вправду не убило.

Наконец Пол просыпается и без лишних слов приносит мне из ванной таблетки и стакан воды. Потом гладит меня по волосам и молча сидит рядом на постели, пока я принимаю лекарство. И бормочет еле слышно под нос, что, дескать, все нормально.

Я пытаюсь поддержать себя, мысленно внушая, что «все пройдет». Однако сквозь любые защитные укрепления в сознание все равно просачивается: «Такое не пройдет никогда».

Проблема в том, что любая тайна рано или поздно выходит из-под контроля, начиная жить своей жизнью. Я всегда считала, что, если перестану думать о том, что со мной случилось, оно само собою постепенно ссохнется и вымрет. Но не тут-то было. Оно благополучно сидит себе в растущем хитросплетении всевозможного вранья и увертливых измышлений – точно большая жирная муха посреди паучьей сети. Если я сейчас хоть что-то расскажу, это будет означать порвать всю сеть в клочья. А потому я не расскажу ничего. Я должна хранить свой секрет. Что ж поделать, тайна есть тайна. Этим я и занимаюсь всю жизнь, сколько себя помню – храню свои тайны.

За завтраком Пол о чем-то мне говорит, но у меня пролетает все мимо ушей.

– Прости, дорогой, о чем ты? – пытаюсь я сосредоточиться, глядя на мужа через стол.

– Я сказал, что у нас в туалете почти вышла бумага. Того и гляди придется пустить в ход газету.

Сконцентрироваться у меня так и не получается.

«О чем он говорит? Что-то о газете? О господи, он это прочитал?!»

– Что?! – чересчур громко вскрикиваю я.

– Я про туалетную бумагу, Эмма, – тихо отвечает Пол. – Просто хочу напомнить, только и всего.

– Ах да, верно. Не беспокойся, я куплю. Ты иди, собирайся на работу, а я пока допью кофе.

Пол улыбается мне, целует мимоходом и поспешно удаляется минут на десять к себе в кабинет. Я же отпихиваю в сторону завтрак и торопливо вытираю ближайшие кухонные поверхности. Я вообще в последнее время все чаще ловлю себя на потребности все вокруг мыть и вытирать. Прочь, прочь, проклятое пятно!

– Я всё, – говорит Пол в дверях кухни. – Ты уверена, что все с тобой в порядке? Ты по-прежнему очень уж бледная.

– Со мной все хорошо, – отвечаю я, поднимаясь. «Ну же, Пол, иди давай скорей». – Удачного тебе дня, милый. Главное, будь полюбезнее с деканом. Сам знаешь, имеет смысл постараться, – добавляю я, смахивая с плеча его пальто ворсинку.

Пол вздыхает, берет в руку портфель.

– Я попытаюсь. Послушай, я ведь могу отзвониться, сказавшись больным, и остаться здесь с тобой.

– Не говори ерунды, Пол. Я посижу спокойно дома. Обещаю.

– Ладно. Но в обед я тебе обязательно позвоню. Люблю тебя, – говорит он на прощание.

Как всегда, я машу ему рукой из окна. Пол закрывает калитку, отворачивается и уходит – и тогда у меня словно подгибаются колени, и я опускаюсь на ковер. С той минуты, как я прочитала заметку, я первый раз осталась в доме одна, и это постоянное притворство, будто все со мной в порядке, вымотало меня до предела. Куда бы я ни посмотрела, для меня везде словно высвечивается большими неоновыми буквами этот газетный заголовок.

На самом деле, мне надо-то всего минут пять, чтобы снова совладать с собой. И я разражаюсь рыданиями. Ужасными, пугающими, совершенно безудержными рыданиями. Совсем не так, как принято проливать слезы в Англии, когда всячески стараешься их удержать и подавить. Наконец, выплакавшись, я просто тихо сижу на полу.