Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы

К н я г и н я. Ах, какой чудный фон для нашей первой и последней ночи! — нашей — бедной ты мой Скурвёнок! Di doman non c’`e certezza[91]! Завтра я уже, наверно, буду «ихняя» — в кавычках говоря — а тебя отправят догнивать в гнилой темнице — как прогнившую гнилятину. Зато сегодня, одержимый этой мыслью, этим ощущением, что все в последний раз, ты достаточно безумен, чтобы меня раскочегарить в звезду-самку первой величины на небосклоне подземных миров великой Туши Бытия.

С к у р в и. Ну и влип же я....

 

А те всё бормочут — разумеется, в паузах, когда никто ничего не говорит.

 

С а п о ж н и к и  и  С о л д а т ы. Бей, шей, коли, стурба его сука; сапог есть вещь в себе!

С а е т а н. В сапоге — весь абсолют! (С непольским ударением на последнем слоге.) И ни чуд тебе ни юд! Символический сапог — вечной правды оселок!

С к у р в и (Княгине). А здорово — знаешь, не так уж все это глупо, весь этот символизм. Я знаю, что обречен, но пред тобою не дрогну. Разве что тут же — на этом самом месте — тебя и порешу. А как было бы жалко, как жалко — этого тельца, этих глазок, ножек — и этих невероятных мгновений.

К н я г и н я. Пошли уж, стурба твоя сука. Таким я тебя и хотела — на фоне этой адовой работы ради самой работы. Но откуда, черт возьми, это багровое зарево?

 

Багровое зарево действительно заливает сцену. Скурви и Княгиня убегают за правую кулису. Безумная работа кипит.

 

Конец второго действия

Действие III

Сцена как в I действии, только без портьеры и окошка. В полукруглой авансцене есть нечто планетарное. Остался только высохший ствол дерева, на котором горят сигнальные (?) — красные и зеленые — фонари. Пол застелен великолепным ковром. В глубине, внизу, далекий ночной пейзаж — огоньки людских жилищ и полная луна. С а е т а н  в роскошном цветном шлафроке (борода подстрижена, волосы причесаны), стоит посреди сцены, поддерживаемый  П о д м а с т е р ь я м и, облаченными в цветастые пижамы и прилизанными на прямой пробор. Справа — в собачьей или кошачьей шкуре (только чтоб весь, кроме головы, был в шкуре, а на голове — розовый шерстяной капюшон с колокольчиком) — спит, свернувшись клубком, как пес, Прокурор  С к у р в и, прикованный цепью к дереву.

 

I  П о д м а с т е р ь е (поет отвратительным, кобелиным голосом).

Песенка звучит во мне:
Вдаль скачу я на коне,
Кровь играет в организме
И бурлит во имя жизни.
Слышен звонкий детский смех.
Перевешать надо всех!

I I  П о д м а с т е р ь е (поет так же, как I).

Красный цвет царит в природе,
Кровь во мне — ну так и бродит,
Так и прёт из сердца стих.
И не помню глаз твоих[92]

...

I  П о д м а с т е р ь е. Чьих, чьих?

С а е т а н. Ладно, ладно. Хватит уже этих куплетов — меня от них мутит. Теперь-то я все понимаю: внутренняя жизнь, она ж лавиной несется мимо, как стадо африканских — непременно африканских — газелей. Я способен заново пережить все — во всех временах — я, старик, одной ногой уже стоящий в гробу. Я прошел ускоренный курс жизни — от и до — годочков так с семи, а теперь у меня в башке все перемешалось. Ни за что бы не поверил, что так быстро в человеке более-менее цельном могут, того-этого, произойти столь резкие перемены.

I  П о д м а с т е р ь е. Хо-хо!

I I  П о д м а с т е р ь е. Хи-хи!

С а е т а н. Я вас умоляю — только без этих штучек в духе так называемого «нового театра», а то меня стошнит на ковер, прямо тут, перед вами, и баста. Возвращаясь к вышесказанному: выдержать существование, хоть немного поняв его суть и не сойдя с ума, не одурманив себя религией или общественной суетой, — задача почти сверхчеловеческая. Что уж говорить о других! Я словно клоп, который вместо живой буржуйской крови опился малиновым соком идеек, перемешанным с концентрированной серной кислотой ежедневной лжи.