Дюма

Личная жизнь тоже была сложная, путаная. Мелани, узнавшая о Белль, слала угрожающие письма, он клялся, что с той все кончено. Мелани не верила и, вернувшись в середине октября в Париж, устроила разлучнице сцену. Называла Александра негодяем и совратителем и 22 ноября 1830 года составила предсмертное письмо: «Если Вы будете присутствовать при моей кончине, Ваши уста, вместо того чтобы покрыть меня поцелуями, произнесут горькие слова упрека, и слова эти лишат меня покоя и там. Сжальтесь, на коленях прошу Вас о милосердии, — иначе Вы не человек…» Доктора Валерана, знавшего о романе, просила: «Я хочу получить от него, до того как он покинет меня, стихи, пряди волос нашего ребенка… шею мне пусть обовьют нашей черной цепочкой… Я хочу, чтобы его часы и наш перстень положили мне на сердце…» Жалко женщину, и чувства ее понятны, но такую сентиментальность вынесет редкий мужчина. Дюма пришел к ней, она обещала не кончать с собой, он обещал прийти еще и не пришел. Снова душераздирающие письма. 10 декабря: «Я буду для тебя всем, чем ты пожелаешь. Я ни в чем не буду стеснять твоей свободы: ты будешь дарить мне лишь то, что повелит тебе твое сердце, ты никогда не услышишь от меня ни слова упрека, ты не будешь знать ни ссор, ни капризов и будешь счастлив» — и тут же условие: порвать с Белль. Но Белль его устраивала — веселая, хороший товарищ, не «грузит» — и к тому же была беременна…

Главные разногласия в верхах той осенью касались не внутренних, а внешних дел. Франция подала Европе пример: в августе Южные Нидерланды провозгласили себя государством Бельгия, просили помощи, либералы в парламенте (перевыборы назначили на 1831 год, а пока заседали те, кого разогнал Карл X) — Лафайет, Одийон Барро — считали, что надо помочь (тем более что была возможность сделать королем Бельгии одного из сыновей Луи Филиппа), правые — Перье, Гизо — были против. В ноябре Польша восстала против России, Лафайет, глава «Польского комитета», взывал к совести депутатов — нельзя не подать руку тому, кто так страшно угнетен, — его никто не слушал. (Бельгия управилась сама, и 20 декабря ее независимость была признана.) Эти дела больше волновали политиков, обычные горожане жили ожиданием суда над экс-министрами. Продолжались требования смертной казни (800 убитых, не забудем, не простим), тюрьма под усиленной охраной, Гизо боялся новой революции. Процесс начался 15 декабря в Люксембургском дворце, толпа в зале, толпа на улице (вообще на громкие процессы, поскольку о них нельзя было прочесть в Интернете, ходил весь Париж). Национальная гвардия получила приказ охранять дворец, гвардейцы, освободившиеся с дежурства, шли в зал заседаний, Дюма был на всех. «Все чего-то ждали. Мы не знали, чего конкретно, но были наготове. Несколько раз мы собирались, чтобы прийти к какому-то решению, но решили только, что в случае чего соберемся у Лувра, где хранилось наше оружие, и будем действовать по обстоятельствам». Лафайет, благородный и расплывчатый как всегда, призвал к спокойствию. «За этим последовало странное возрождение популярности старого генерала; страх заставил его врагов петь ему похвалы со всех сторон…»

Заседание 20 декабря, на котором Дюма был, прервалось страшным шумом на улице, зрители выскочили из зала, кругом паника, все орут: «Смерть министрам!» — началось?! Он с несколькими артиллеристами помчался в Лувр. «То и дело попадались люди, которых мы встречали на баррикадах, и спрашивали, будем ли мы за них, если они пойдут брать Пале-Рояль, как брали Лувр. И мы пожимали им руки и глядели им в глаза, и они кричали „Артиллерия с народом!“». Кроме артиллерии, однако, никто бунтовать не собирался. Полковник Монталиве запер арсенал, день прошел в попытках туда вломиться (Кавеньяк в конце концов достал немного оружия), ночь — в разговорах. Говорили, что людей на улицу вывели какие-то заговорщики, но они хотят Наполеона Второго, а кому он нужен? Народ походил, пошумел и разошелся. (Никакие заговорщики его не выводили, просто процесс всех очень волновал, а единственным способом что-то узнать, если невтерпеж ждать газет, было выйти на улицу.) 21 декабря — вынесение приговора, люди волнуются, каждые пять минут слухи: министров казнят, министров отпускают… В полдень вышел Лафайет, объявил: пожизненное. (Через несколько лет министров помилуют.) Опять крик, вой, генерала чуть не разорвали, артиллеристы заслонили его. «В этот момент орудийный залп прогремел в воздухе, словно молнией поразив всех. Это был знак, которым Монталиве сообщал королю, что министры не будут казнены, но мы подумали, что это сигнал наших товарищей в Лувре; мы бросили генерала и, размахивая саблями (которые не были настоящим оружием: король не доверял своей охране, „огнестрел“ хранился под замком. — М. Ч.), помчались через Понтонный мост, крича: „К оружию!“ Слыша эти крики и видя наши сабли, люди расступались перед нами и тоже пускались куда-нибудь бежать, вопя: „К оружию!“».