Дюрер

Отправил Вилибальду все, что тот просил, и, облегченно вздохнув, приступил в январе к подготовке холста для «Праздника» и закупке красок. Дюрер рассчитал: если он постарается, то закончит алтарь к пасхе 1506 года, после чего положит в карман сто десять рейнских гульденов и будет искать другие заказы. Наверняка «Праздник четок» удастся, так что в работе недостатка не будет. Почему-то не сомневался в этом. Настроение стало еще лучше, когда получил от посредников деньги за проданные картины и гравюры.

Все было бы хорошо, если бы Пиркгеймер оставил его в покое: почти все перстни прислал назад — потребовал обменять и купить на те же деньги жемчуга. Сначала Альбрехт пытался выполнить Вилибальдовы просьбы сам. Но потом увидел — не справится. Попросил помощи у знакомых. Февраль прошел в этих заботах. «Праздник» почти не двигался с места. Терпению пришел конец, когда Вилибальд возвратил еще один перстень. Продав его с убытком и купив новый, отправил Пиркгеймеру, приложив злое письмо, мол, последний раз оказывает ему подобную услугу. Если и теперь не угодил Вилибальдовой шлюхе, то пусть Пиркгеймер выбросит перстень в отхожее место и больше его не тревожит.

Написать-то написал, а поручения продолжал выполнять. Нельзя обижать друга, ибо он не только ссудил ему деньги на поездку, но и взял все заботы о его семье. Одному Пиркгеймеру доверил Дюрер свою тайну: несмотря на обещание, данное Агнес и матери вернуться домой весной, решил он пробыть в Италии значительно дольше. В своих письмах родным будет он сообщать, что вот-вот приедет, а на салом деле пусть Вилибальд его скоро не ждет. Постарается Альбрехт здесь, в Венеции, и ума-разума поднабраться, и заработать как можно больше, чтобы разом со всеми долгами расплатиться.

Задумано было хорошо — только не принял во внимание мнения венецианцев, особенно художников. К немцам вообще в городе лагун стали относиться хуже после того, как пронюхали, что собирается император Максимилиан вмешаться в итальянские распри, идти против Венеции. Случайно или не случайно, но слишком часто уж стали вспыхивать пожары в домах, где проживали «немецкие варвары». Даже неустрашимый Андрес Кунхофер, который вместе с купцом Антоном Кольбом, сманившим Барбари в Германию, вдруг объявился снова в Венеции и, по-прежнему каждый раз изъявляя «готовность служить Пиркгеймеру», просил Дюрера намекнуть их общему другу, что недолго ему быть «вечным студентом» и что хотелось бы вернуться в родные края, потому что не желает он больше оставаться в Падуе.

Немцев теперь во всем обвиняли: и в том, что разлагают они венецианские нравы, и в том, что вынюхивают слабые места Венецианской республики, и что на корню скупают все драгоценности, порождая тем самым дороговизну. Не раз Дюреру, выбиравшему камни для своего друга, приходилось сталкиваться и с откровенными угрозами, и с наглым надувательством. Но больше всего доставалось от местных живописцев, завидовавших известности «этого нищего из-за Альп». Те же, для кого он не был конкурентом, относились к нему пока вполне хорошо. Писал Дюрер Пиркгеймеру: «Я хотел бы, чтобы Вы были здесь, в Венеции; среди итальянцев так много славных людей, которые чем дальше, тем больше со мною дружат, так что становится легко на сердце. Разумные и сведущие, хорошие лютнисты и флейтисты, понимающие в живописи, люди благородной души и истинной добродетели, они выказывают мне много уважения и дружбы. И напротив, есть здесь и бесчестнейшие, изолгавшиеся воры и негодяи; я не думал, что такие бывают на свете. Но если кто этого не знает, он может подумать, что это милейшие на свете люди. Я сам не могу удержаться от смеха, когда они со мной разговаривают. Они знают, что все их злодейства известны, но не обращают на это внимания. У меня много друзей среда итальянцев, которые предостерегают меня, чтобы я не ел и не пил с их живописцами. Многие из них мне враги; они копируют мои работы в церквах и везде, где только могут их найти, а потом ругают их и говорят, что они не в античном вкусе и поэтому плохи».

Дюреру неожиданно пришлось прервать работу над алтарем: его руки ни с того ни с сего вдруг покрылись язвами. Кунхофер, теперь подозревавший всех и вся в кознях, не исключал, что Альбрехту подмешали в краски какую-то дрянь. Что же, вполне возможно. Вскоре слег и сам Андрес. Он поспешил укрыться в тайном своем убежище, и Дюреру стоило немалого труда разыскать его там. Кунхофер твердо был уверен, что коварные венецианцы добрались и до него.