Дюжина слов об Октябре

Пальба из винчестеров возобновилась. Елена разговор про белый флаг слышала, приготовилась к худшему. Но снова как-то отстраненно, даже ей показалось, над всем происходящим все сильней и сильней восходя. Впрочем, это возносящее вверх чувство не помешало ей во время последнего залпа отскочить за кирпичную печку, вытолкнув оттуда прятавшегося ревкомовца Клещина.

«Жизнь ведь не кончается? Нет? Хорошее и дурное только началось?» – спрашивала она себя.

Мандриков почти в такт ей шевелил сухими губами:

«Послать Елюсю? Неясно, поможет ли. Но время можно выиграть. Эх, Берзиня бы сюда!.. Так нету его… Пойти самому? Послать кого из наших? В здании – восемь бывших солдат, все участники боев. Нет, командиру нельзя… Да и меньше на одного станет… А она сама-то под пули полезет? В одночас застрелить могут… Потом скажут: фактическую жену свою с белым флагом на смерть предревкома отправил».

«Колчаки» дали новый залп. Стреляли разом, с четырех сторон.

– Уходить некуда! Только на радиостанцию. Может, не успеют перебить по дороге. А лучше – отправляй парламентера.

– Тебя, што ль, Игнашка?

– Эту свою отправляй… Говорил же тебе: подсадная она!

Фесенко наставил наган на Мандрикова.

Слова про подсадную утку резанули, как сталь. Елена, выскочив из-за печки, ударила сидящего на полу у стола Фесенку коленкой в лицо. Игнатий наган выронил…

Про подсадную утку Мандриков слышал не раз, но вслух сильно не возражал. Думал, Тренев «подсадной». А раз так, пускай Тренев знает: и предревкома на свою бабу думает…

Вдруг неожиданно для себя Мих-Серг, как в беспамятстве, рявкнул:

– Елюсь, давай! Не убьют – хоть ты жива останешься!

* * *

Стрельба легла гуще. От окон и дверей откалывались щепки, куски.

– Слышь, Елюсь… Сходи за печку, от белья моего егерского кус оторви. Нижняя рубаха там сушится… Переговорщицей, кроме тебя, идти некому. Скажешь им: «Нужна власть – берите. Мы просто контрольным органом будем…»

– Зацем бабца посылаешь? – крикнул Кулакутский. – Ись цего удумал! Сам иди! Или я пойду.

– Тихо, ты, на ней все как есть проверим! – Клещин замахнулся на Кулакутского.

– Опоздали мы с ней… Давай прорываться, Мандрик.

– Не прорвемся, Игнатий. А она, глядишь, поможет…

– Цем здесь поможешь? – едва не плакал Кулакутский.

– Отвлечет она их на время, а мы тут обмозгуем одно дельце. Денег я им посулю. Много денег! На трех нартах не вывезут!.. Для спекуляторов деньги – первое дело…

Елена вышла из-за печки с белой в желтых пятнах, еще непросохшей нижней рубахой. Стояла молча, витая мыслями в снегах, во льдах. Мих-Серг, пригибаясь, сбегал за шубой, напялил кое-как на Елюсю, привязал к деревянному бруску егерское белье, толкнул переговорщицу в спину…

От мих-серговского прикосновения Елена вдруг успокоилась, с нежданной радостью навалилась на дверь, выходя, споткнулась, упала на одно колено, быстро поднялась и вдруг, высоко вздымая брусок с егерским бельем, ровно-гордо пошла к дому Сукрышева, прямо на стрелявших…

* * *

На полчаса стрельба прекратилась. Еще перевязывались и заграждали окна перевернутыми столами, когда поднырнул под крыльцо, а потом через собачий лаз проник в сени карлик-ламут, которого нападавшие, скорей всего, приняли за любопытного мальца. Ламут завизжал:

– Сидите тут? А в доме Сукрышева над Елкой-Ленкой надругались… Теперь – хвастают. Сдавайтесь, а то обещали всех побить к такой-то матери: и вас, и нас!

Через минуту-другую стрельба возобновилась.

– Все, выходим, не продержаться. Раненых – вперед, может, по ним палить не станут…

По одному двинулись к изрешеченной, теперь едва висящей на соплях двери.

– Все здесь? – озирнулся Мандриков.

– Не все. Я тут… Тут остаюсь.

Сидевший на полу Игнатий Фесенко, моторист и сеятель слухов, опираясь спиной о ножку стола, сожмурил веки и, держа наган двумя руками, выстрелил себе в рот.

Мандриков с досады плюнул под ноги.

Тут же ему почудилось: земля уходит из-под ног, снег голубеет, чернеет, а потом становится грубо-жестким, костенеет…

Кости, одни желтовато-белые кости, хрустели у него под подошвой в ревкомовском доме, чуть пересыпались под ветром на улицах Ново-Мариинска, расстилались широко дальше, дальше: до Анадырского лимана, до океана!

Его еще раз, как когда-то на плывшем в Ново-Мариинск «Томске», сладко и страшно качнуло. Но тут же земля выровнялась, снова покрылась бесконечными чукотскими курящимися, как белые дымочки, снегами…

Чуть постояв на месте, он двинулся вслед за остальными.

Через секунду-другую моторист Фесенко упал на бок, глухо ударился о деревянный настил головой…

Вышедшие аккуратно складывали винтовки и револьверы на крыльце. Мандриков зачерпнул горсть чистого, не издырявленного мочой снега, протер щеки, приложил снег к вискам. Странный полукрик, полухохот клокотал у него в горле: «колчаки» стрельбу по ревкомовцам так и не открыли!

* * *

Мандрикова расстреляли через два дня на третий. Поруганную Елену Струков, словно в насмешку, отвел домой, к Биричу. Павел Бирич принимать бывшую жену не желал, полковник настоял.