Дива

Всякий раз, когда он приезжал к отцу, они непремен­но брали удочки и шли на реку, чтобы просидеть ночь у костра. Свою родную мать Зарубин помнил очень пло­хо: родители разошлись, когда ему шёл пятый год. Мать тоже работала в лагере, познакомилась там с каким-то зэком, страстно влюбилась и, когда тот освободился, убе­жала с ним в Орловскую область. Игорь не испытывал к ней никакого притяжения, и отец говорил, это оттого, что она никогда не кормила его грудью. Будто роды были тяжёлыми, и у матери пропало молоко, так что вкуса его он не помнил, будучи полноценным искусственником.

Отец Зарубина всю жизнь прослужил в конвойных вой­сках: начиная со срочной службы охранял лагеря, этапи­ровал и ловил, если сбегали, зэков-уголовников и, не зная другой жизни, своей гордился и восхищался. Более всего любил бокс, которым занимался почти профессионально, садил на соревнования, побеждал и страстно любил воен­ную форму, ходил всегда начищенный, наглаженный, к са­погам прикручивал стальные подковки, чтоб при ходьбе цокали. Отец был урождённым вологжанином, к месту и не к месту любил повторять фразу:

— Вологодский конвой шутить не любит!

В ней, как конфета в обёртке, был упакован крутой, сильный характер неподкупного, мужественного чело­века — так казалось отцу. Да и сыну тоже, поскольку ро­дитель с малых лет стал делать из него бойца, для на­чала — боксёра. Тренировал сам, но, когда отправил жить к бабушке в Грязовец, лично записал в секцию, до­говорился с тренером и тщательно отслеживал заня­тия. В двенадцать лет Игорю сломали нос, на всю жизнь оставив опознавательный знак, и иссекли губы, поэто­му он носил усы. Отец приезжал часто, весь наглажен­ный и скрипучий, либо на каникулы забирал к себе в ла­герь, но не пионерский, водил на службу, где сам часами о чём-то разговаривал с зэками. Тогда он работал «ку­мом», то есть опером.

Таким с детства он и помнил отца, а ещё запомни­лась шевелящаяся серая масса на плацу: «звери» — так называли заключённых. Окна служебной родительской квартиры выходили на бараки и лагерный плац, поэто­му Игорь с детства больше видел «зверей», чем людей. От безликих существ, собранных в единую глиноподоб­ную массу, да ещё замкнутую заборами и опутанную ко­лючкой, исходил страх, как от сказочного чудовища. Он как дым, проникал с улицы в комнату, мешал дышать днём и заснуть ночью. Родители напитывались не толь­ко запахом колонии — вонью сапог, кислой капусты и го­речью немытых тел, — но и этим страхом, источая его потом в стенах дома. Разницы между волей и неволей не было никакой, ещё в детстве Игорю казалось, он сидит в зоне и обречён на пожизненный срок, поэтому в пять лет от роду он замыслил побег и к нему готовился. Ча­сами он сидел у окна, смотрел сверху на лагерный за­бор с проволокой, запретную зону и мысленно намечал себе путь, как бы если находился по ту сторону ограж­дения. Сидел он всегда под замком, поскольку родители опасались расконвоированных зэков, выходил на прогул­ку один раз вечером, и то в сопровождении матери. Бе­жать он собрался даже не к бабушке в Грязовец — про­сто на волю, ибо от отца уже знал, что в первую очередь всех беглых ловят у родни. Он ждал только весны, что­бы днём подтаял, а ночью замёрз снег, заваливший про­волоку-путанку между заборов, — самую опасную штуку, хотя она была про другую сторону мира, в мире «зверей», и побегу Игоря не мешала.

В апреле всё было готово, однако всего на день его опередила мать, вдруг не вернувшаяся со службы. И толь­ко на следующий день выяснилось, что уехала с каким-то освободившимся «зверем». Побег пришлось отложить: жалко стало отца, а скоро приехала бабушка и отвезла Игоря к себе в Грязовец.

Судьба сына предрешена была ещё с тех малых лет, вологодский молодняк пачками призывали в конвойные войска, где служили ещё и азиаты — охраняли «зверей», а в Вологде было даже специальное училище, где гото­вили работников колоний. Однако со временем восторг родителя относительно своей боевой судьбы начал исся­кать, и он, приезжая в отпуск всё реже произносил горде­ливую фразу о конвое. И когда удавалось ночевать с ним у костра на реке, молча пил водку, становился угрюмым и будто стыдился своей службы. Когда же они проводи­ли товарищеские встречи на песчаном или травянистом ринге, то отец уже не давал ему пощады, как в отроче­стве, — боксировал как с равным и свирепел при этом, если Игорь не сдавался. Ещё хуже, если пропускал удары и ли уходил в нокдаун. Форма на нём износилась, потуск­нела, исчезли стрелки на брюках, сапоги больше не цо- кили и ссохлись, стали кургузыми затёртые капитанские погоны. Всё военное он надевал теперь, только приходя МП службу, а так стал ездить в гражданском и ещё оправ­дывался: мол, у населения негативное отношение к лю­дям в форме. К тому времени он уже женился, и у них с новой женой появилась мечта поскорее выйти на пен­сию и поселиться где-нибудь в деревне, завести корову, хозяйство, что он впоследствии и сделал.