Дивертисменты

Чем объяснялась его печаль, нежелание расстаться с хрупким прибежищем на колесах? Остановку освещал все тот же чахоточный фонарь, и маленький трамвай, теперь неподвижный и словно переводящий дыхание после стольких усилий, был, как всегда, беззащитен на своем трогательном игрушечном кругу, завершающем маршрутную линию среди толстых, порою диковинных, а может быть, и фантастических стволов рожкового дерева. Между ними шла дорожка, по которой надо было теперь идти.

Было вполне справедливо, что до его дома можно было добраться столь необычным образом – в неправдоподобном трамвайчике, который крался мимо чересчур угрюмых деревьев. Разве приятели не нахваливали его обиталище одними и теми же словами: «Чувствуешь себя будто невесть где!» – а сами разглядывали небольшие витражи окошек, вправленные в свинцовую окантовку, смотрели на остроконечную крышу из кровельного сланца, а внутри – на низкие балки и обшитые фанерой стены. Вот уже много месяцев, если не лет, Маркое не слышал этих однообразных суждений. Да и могло ли быть иначе, если он становился все более одиноким, словно бы и впрямь жил невесть где.

Как-то сразу стемнело. Последний фонарь, как всегда, не горел, и вскоре до невероятия густая листва начала скрадывать свет, долетавший от остановки. В нескольких шагах тропинка проскальзывала между двумя влажными стволами, а за ними простиралась бесконечно глухая тьма. Листва и тьма на всем протяжении тропы, пока не завиднеются бледно-желтые цветы кенафа у ограды, а там и спасительное, светящееся робким золотом окно. Маркое встал как вкопанный и, похолодев, потер висок двумя длинными, тонкими пальцами: не забыл ли он перед уходом зажечь свет – может быть, напрасно тогда вызывает он в памяти это утешение в конце пути?

Он действительно был бесконечно одинок в своем доме невесть где. Этот дом, построенный старым австрийцем, бежавшим от неведомо каких бед, Маркое после долгих лет завистливых притязаний приобрел у наследников. Порою, читая в своем излюбленном уголке или выправив очередную написанную им страницу, сквозь тусклые оконные стекла он наблюдал, как повторяются сцены, участником которых он бывал в иные времена, – следил за парочками студентов, которые с извечной дерзкой непосредственностью останавливались подивиться на этот дом. Маркое еще больше забивался в угол, отгоняя даже тень желания пригласить их в дом, боясь раскрыть тайну своего одинокого соучастия в этой сцене…

Он почти достиг кромки скудеющего света, что заставило его снова остановиться, на этот раз под предлогом закурить сигарету. Действительно ли его отшельничество было столь желанным и полным, как он того добивался? Не стал ли он хозяином дома затем, чтобы отрезать путь в него остальным? Прежний владелец – старик австриец – в тот вечер позволил им войти с рассеянной учтивостью. Как бы там ни было, тогда ему и в голову не приходило заступить чье-либо место, занять дом, чтобы преградить дорогу другим. Далекий от этого, он вначале то и дело приглашал друзей разделить с ним досуг, они собирались в гостиной, и сумерки создавали иллюзию, что они и вправду находятся вне всякой опасности невесть где. И если позже он стал скупиться на подобные приглашения, то лишь потому, что ему тяжело было видеть, как, перебрасываясь громкими шутками, гости уходят через подобие леса, чьи границы яростно раздвигала ночь, – и тогда страх окутывал это место невесть где, сводя на нет все, что было до этого. Еще подростком он убедил себя с очевидной неискренностью: чтобы ничего не потерять, лучше всего ничем не владеть, и сейчас, по прошествии многих лет, он убеждал себя: для того, чтобы быть одиноким, самое верное (в конечном счете и самое полезное для воображения) – это быть совершенно одиноким.

Спичка начала обжигать пальцы, и он не слишком поспешно отбросил ее. Она не погасла сразу – прочертила медленную светящуюся дугу, упав возле куста. А куст был усыпан белыми цветами.