Дивизия цвета хаки

– Товарищ полковник. Докладываю, что у нашего корреспондента появились странные наклонности. Он... проявляет нездоровый интерес к солдатам. Ну, есть у нас жалобы, что он гомосексуалист. Устные заявления.

– Что-то я не пойму, – воззрился на меня Игнатов. – Какой нездоровый интерес? Ну...

Тут Махно (о герой! О безумство храбрых!) совершил подвиг:

– Он – «петух», товарищ полковник. Он х...й сосет.

О-о-о! Надо было видеть Игнатова. Он – воплощение мужской силы, и кличка у него Вепрь ведь недаром! И вот в его кабинете звучат такие слова в адрес офицера политотдела!

Его политического отдела!

Трансформация была такова: из медно-красного полковничий лик стал багрово-сизым.

Я оробел.

Игнатов увеличился в объеме раза в полтора.

И я услышал голос Зевса:

– Убрать. Немедленно. Сегодня. Вот стоит самолет. На нем. В Союз!

– А паспорт? Нам не дадут.

Игнатов схватил трубку:

– Консула мне соедините. Так. Ты меня слышишь? Сейчас к тебе придут офицеры из редакции – выдай паспорт на Климова... Что? Я тебе – не основание, морда чернильная?

Итак, приказано было соорудить командировочное удостоверение в Политуправление ТуркВО сроком на десять суток, а потом по телефону все объяснить.

Мы вымелись из кабинета с великим облегчением и совсем не по-уставному. Махно остался в отделе готовить предписание, а я поплелся в штаб тыла к консулу.

Консул – солидно звучит. Но в дивизиях эту историческую миссию выполняли прапорщики: в основном они визировали смерть на территории чужого государства. Свадеб и рождений здесь на моей памяти не было. Не Кабул... Там случалось. Дивизионный «Консул-смерть», долговязый, с дуринкой в глазах прапорщик, поинтересовался:

– Что так спешно. Случилось что?

И показалось мне – знает этот жук все. О силы небесные, неужели так и тащить эту легенду по Афгану?

Куюня появился к вечеру. Махно уже успел отделить его тарелку и не садился за его рабочее место. Куюня был слегка поддат, рассказывал, как в Ташкургане в сортире к нему пристала обезьяна. Бегала там мартышка Гаврила. Хулиганистая была. Потом опять запросился в Талукан. Он был счастлив. Его «голубое» минетное жило в нем органически. (Махно позже признался, что Куюня очень в училище любил делать массаж однокурсникам и имел кличку Гом, но ни в чем предосудительном замечен не был. Правда, любил один, на чердаке, выпить бормотухи.)

Мы попытались объяснить Куюне, что ему срочно нужно убыть в Союз по особому заданию, суть которого ему объяснят в Политуправлении. Он заупрямился:

– Не поеду. Нечего мне там делать. Что за поручение?

Утром он сбежал в полки. А Игнатов позвонил и мрачно сказал: «Даю вам сутки. Убрать подлеца».

Я пошел на крайние меры. Собрали личные вещи корреспондента. Опять же, как объяснить, что шинель ему нужно брать. Пустили голым, якобы ненадолго. Ибо свято верили, что такое в Политуправлении не простят. О, как мы ошибались! Но это все позже. А пока я достал наручники, Махно взял пистолет, и мы пошли искать Куюню.

В самолет мы его затолкали силой. Он верещал, все недоумевал, зачем его в Союз?

– Там все объяснят. Да ты же и сам понимаешь!

– Что я понимаю? В чем дело?

Слава богу, улетел. Мы с Махно по этому поводу выпили. А постель Куюни Махно выбросил... И в страшном сне я бы не мог увидеть, что Куюня еще вернется и будем мы жить еще «долго и счастливо». Но так оно и вышло. Жизнь – великая выдумщица!

Лесная вода

Ноябрь, он и в Афгане – ноябрь. По утрам холодно. Срывались дожди. Грязь, слякоть. По мере возможности подтягивали строительство редакции. Но зимовать, по всему, придется в драной палатке. Тяжело будет. Тут я изобрел один трюк. Выписал б/у палатку и набросил сверху. Продержимся теперь. Переложили печку, вывели новую, высокую трубу, с искрогасителем собственной конструкции. Я очень боялся пожара. К осени стали поступать сообщения о гибели людей в горящих палатках. Был случай – погибло сразу около двадцати солдат. Запасной вход в прорезиненном жилище был завален ящиками с патронами, а печка у входа полыхнула – дневальный пытался разжечь ее с помощью бензина.

Несколько раз выехал с разведчиками и с Наби Акрамовым. Все одно. Однообразие. Мне казалось, что все это уже виделось когда-то.

Вот мы входим, настороженно, готовые к стрельбе в любой момент, в разгромленный бомбоштурмовым ударом кишлачок. Вот руины, на которых обреченно воет старуха. Вот корова, приваленная стеной хлева. Живая еще. Из сорванного копыта сочится кровь. Да, под роговым башмаком очень много сосудов, попробуйте сорвать ноготь. Вот несется, расплескивая грязь, БМП разведки к медсанбату. Значит, кого-то зацепило.

Оживился отряд. Пошли команды усилить работу с местным населением, которое закончило полевые работы. Поехали. Маршрут знакомый: Баглан – Пули-Хумри – Айбак – Ташкурган. «Большое плечо» – так мы называли этот маршрут в отличие от «малого» – в сторону Файзабада или Шерхан-Бандара.

Состав тот же. Новых людей в отряд не давали. Хорошо, поскольку это уже был сплоченный, обкатанный механизм, боевое подразделение, за отрядом уже была история.