Дивное лето (сборник рассказов)

Агнеш сбежала в замужество в самый последний момент, когда еще не очень заметно было, что это замужество — бегство. В театр она ходила уже, можно сказать, только за зарплатой, на сцене появлялась в месяц раз пять или шесть, не больше. Занимала себя Тамашем, его работой. Заставляла его рассказывать о больнице решительно все. Она хотела быть хорошей женой, больше ничем. Старательно разучивала эту роль.

И какое-то время у нее получалось, несколько месяцев. Но потом ее охватил страх. А что, если я не вправе отказываться от театра? — думала она. А что, если мне надо бороться? Дома исподволь стала разучивать новые роли. Она не жаловалась, но Тамаш видел, что она страдает. Да и ему меньше уделяет внимания. (Теперь хорошо. Теперь вечерами Маша говорит: Помогите же мне. Помогите, а то я сделаю глупость, я насмеюсь над своей жизнью, испорчу ее… не могу дольше…)Они ходили к знакомым, сами звали к себе гостей. Часто Тамаш не мог быть на этих вечеринках: дежурил в больнице. После дежурства в такси мчался домой. К этому времени Агнеш уже успевала много выпить. И играла. Крестьянскую девушку, сломленную женщину, скучающую женщину, мольеровскую служанку. Гости, пожалуй, и не замечали ев игры. Не видели. Тогда однажды она сбросила с себя маску актрисы, маску светской женщины и, босая, встав на ковре, замахала судорожно вывернутыми ладонями, закричала:

— Какого же черта вы твердили, что я талантлива? Ведь и я тоже поверила! Какая гадость!..

На нее смотрели растерянно, она опомнилась, мрачно забилась в угол, не зная, что теперь с нею будет. Тамаш утешал ее, уговаривал:

— Не пей! Зачем ты пьешь, видишь, что получается?

— Да, это ужасно, — сказала однажды в театральной уборной Вали Кеменеш. — Не то чтобы я боялась будущего сезона, но ведь те, кто окажется на улице, что им делать? Артист — в театре артист. Дома он уже не артист, не правда ли?

Радовался ли Тамаш, когда договор с Агнеш по возобновили? Возможно. Но одно точно: он надеялся, что теперь-то ее мучения кончатся. Агнеш потихоньку успокоится, не будет разрываться между театром и домом. Положение станет более определенным.

Агнеш предчувствовала, что на следующий сезон договора с ней не возобновят, и все же, когда ей сообщили о решении официально, восприняла это, словно судебный приговор.

— Не мешай, — отвечала она Тамашу, когда он пытался заговорить с нею. — Не мешай, я думаю. — Она сидела на диване и все повторяла про себя: конец, конец, конец…

Ей позвонил ее коллега актер, также выставленный из театра, и стал взволнованно объяснять, что организует небольшую актерскую труппу, они будут ездить с легкими концертными программами по провинции.

— Не знаю, — ответила ему Агнеш, — не знаю. Наверное, есть другие, которым это нужнее.

Бывшие коллеги стали для нее чужими, чувство былой общности с ними исчезло. Слушая, как они возмущаются, ругают начальство, она лишь кивала, но сама никого не ругала. Ну, конечно, говорили про Агнеш, ей легко, муж — гинеколог, хорошо зарабатывает…

Агнеш занималась дома стряпней, подолгу сиживала в эспрессо, ходила смотреть фильмы в клубе кинематографистов, изредка ее приглашали дублировать. Пожалуй, и это надо бы оставить, так еще хуже, думала она. Надо покончить со всем сразу.

В конце октября позвонил по междугородному телефону Лоранд, главный режиссер театра в городке N., сказал, что может дать ей роль в чеховской пьесе. Возьмется ли? Агнеш испугалась. Молчала в трубку. Наконец спросила: какую роль? — Маши. Вместо Терн Ловас. Тори ждет ребенка, ее нельзя выпустить в этой роли, — Конечно, конечно, — пробормотала Агнеш, — если Тери ждет ребенка… ну конечно… Машу… конечно…

Тамаш не радовался, что она согласилась.

— К чему вновь растравлять рану, — сказал он. — Ведь так она никогда и не заживет. Не одобряю.