Длань Господня

Бригитта с ужасом смотрела на него и не двигалась.

Волков опять усмехнулся, его начинала забавлять эта ситуация. Наглость его жены не знала пределов.

— Ступайте, госпожа Ланге, ступайте, и принесите мне бумаги, что лежат в сундуках госпожи Эшбахт.

— Я сама пойду, — воскликнула Элеонора Августа и стала выбираться из-за стола.

— Остановитесь, — рявкнул Волков и ударил рукой по столу, — я запрещаю вам двигаться. Идите, госпожа Ланге, и принесите мне бумаги.

— Не делайте этого, Бригитт, — прошептала Элеонора Августа.

— Принесите мне бумаги, госпожа Ланге, не то я велю моим людям их принести, неужели вы хотите, что бы мужчины капались в сундуках госпожи Эшбахт.

Бригитт колебалась, и тогда Волков повысил голос:

— Ступайте, госпожа Ланге, немедля, я приказываю вам.

Она поклонилась молча и пошла, а Элеонора Августа рухнула на свой стул, закрыла лицо руками и зарыдала. Но слёзы эти не вызывали у кавалера жалости. Опять ему было скорее смешно, чем жалко.

Он ещё ночью решил, что убьёт Шоуберга, но скрывать этого не будет. Скрывать это низко, ему скрываться нет нужды, не вор он. Наоборот, он всем об этом заявит. Пусть все знают о том, что кавалер Фолькоф приказал убить этого подлеца. И для этого ему и нужны были письма Шоуберга.

Бригитт, наконец, спустилась в обеденную залу, неся пачку знакомых Волкову бумаг. Молча положила письма пред ним на стол. Да, это были те самые письма.

— И что вы собираетесь с ними делать? — Оторвала руки от заплаканного лица Элерона Августа. — Отвезёте их отцу, чтобы он судил его, или, может, отвезёте их вашим любимым попам, чтобы просить развода?

— Зачем мне это, мне не нужны чужие суды: ни мирские, ни церковные. Здесь, в Эшбахте, я сам сеньор, сам судья, — отвечал кавалер, улыбаясь ей. — Я сам вас осужу и повешу на воротах.

— Вы… — Глаза Элеоноры округлились, она не могла поверить в это. — Вы не посмеете казнить женщину.

— Отчего же? — Он вдруг резко встал, и на его лице и тени благодушия не осталось, он стал страшен, лицом стал тёмен. — Видно, вы не слыхали о прозвище моём, не знаете того, с кем делите стол и постель. Так узнайте, кличут меня Инквизитором, но не потому что я сан святой имею или Святому Розыску служу, а потому что я уже жёг подлых бабёнок, — он произносил эти слова, тщательно выговаривая их, — казнил их огнём ещё до того, как меня святые отцы к себе в Розыск пригласили. Неужто думаете, вас не казню? Вы, наверное, уже по одежде моей поняли, что дело серьёзно, ведь не часто я так одеваюсь, поняли уже, что собрался я вас судить.

— Вы не посмеете, — прошептала Элерона Августа, — я дочь графа, я из дома Маленов, весь мой дом на вас ополчится.

— Дом ваш? — Говорил он всё так же холодно. — Я кантонов горских, и тех не боюсь, хотя знаю, что они никого в плен не берут, вы и вправду думаете, что я семьи вашей испугаюсь?

— Все будут против вас, все, и церковь тоже, — шептала она в ужасе. — Не смеете вы меня судить.

— Все будут против меня? — Он, наконец, успокоился и снова опустился в кресло.

Элеонора Августа до сих пор держалась за край стола, чтобы не упасть, она была бледна и голова её кружилась. Как супруг её сел, так и она хотела сесть, ноги её не держали, но Волков ударил по столу ладонью:

— Не дозволяю вам сидеть, стойте!

— Я… Я Элеонора Августа фон Мален, — прошептала она, — я не буду стоять, когда вы сидите.

— Будете стоять, пока я вам велю, — рычал Волков, — вы, Элеонора Августа фон Мален, отравительница. И вы будете стоять в моём доме, пока я не дозволю вам сесть.

Она раскрыла рот, словно не хватала ей воздуха, словно вода кругом, и нечем ей дышать.

В доме висела гробовая тишина, госпожа Ланге тоже словно не дышала, дворовые люди не шевелились в кухне, даже кони за окном, и те не храпели и не звенели уздой.

— Это… Это неправда, — наконец произнесла Элеонора Августа. — Это не правда, я не отравительница. Вы на меня наговариваете. Пусть люди решат, так ли это… Пусть суд меня судит. Люди, а не вы…

— Люди? — Волков засмеялся. — Всё дураком меня считаете, думаете, суд графства Мален судить вас будет? Суд с вашими судьишками, что вашему батюшке руки целуют? Нет, я попрошу сюда Священный Суд Инквизиции, — он наклонился к ней и сообщил радостно. — Святые отцы судить вас будут. Такого суда вы хотите?

И, чтобы вы знали, по закону земле Ребенрее отравителя казнят через варение в кипятке.

Элеонора Августа покачнулась, схватилась за грудь, глаза её были раскрыты широко, смотрела она на мужа, и в глазах был ужас. Не подхвати её госпожа Ланге, так упала бы она мимо кресла. Бригитт усадила её, а Волков с удивлением заметил, что в красивом лице Госпожи Ланге и намёка на жалость нет. Презрение, злорадство, холодность — всё, что угодно, но только не жалость. И подхватила она её не из дружелюбия, а больше по привычке.

— Успокойтесь, госпожа Эшбахт, — наконец произнёс Волков. — Никакого суда не будет. Госпожа Ланге, принесите супруге моей пива.

Бригитт быстрым шагом ушла на кухню, а Элеонора смотрела и, кажется, не верила ему.