Длань Господня

Вернулась она домой довольная. Ей только что привезли в дом ящики с посудой аптекарской, поставили их внизу. Игнатий топором раскрывал ящики, а там сено пахучее. А в нём… Ах, что же это за радость была — брать из соломы и смотреть все эти чудные вещи. Колбы, весы, реторты, пробирки, чашки для смешивания, маленькие очаги и маленькие печи, пестики и чаши для размельчения. Она все названия знала по книгам, всё знала о посуде этой. Весы! Какая прелесть. Наверное, другие девы так шёлку радовались, как она этим весам. Да, теперь она будет варить зелья не на глаз, а как в книгах писано, взвешивая и считая пропорции. Теперь она ещё лучше зелье сварит с такой-то посудой.

Игнатий и Ута стали всё наверх носить, в ту комнату, в которой раньше они с Брунхильдой жили. Эх, опять траты: пришлось столы и тумбы заказать столяру. На то остатки дня потратила. Ну, не на полу же такую прекрасную посуду держать. Так она увлекалась этим.

Так увлеклась занятиями, что про ужин ей Ута два раза напоминала. И после него шла спать — едва ноги переставляя от усталости. А Ута её раздевала, Агнес подавала ей ноги, чтобы служанка стягивала чулки. И была она сонная, что глаза закрывались сами, но тут на кровати увидала девушка книгу, от которой неделями оторваться не могла, да, это была её любимая книга Корнелиуса Крона «Метаморфозы». Она забыла про неё! Она сегодня даже не стояла нагая у зеркала, не упражнялась в искусстве изменения себя! Вот как увлекла её посуда. Ну, а сейчас у неё просто не было ни на что сил, девица завалилась в перины, Ута накрыла её. Потом, потом, она будет заниматься изменениями себя, завтра.

Ох, как нелегко молодой девице жить. Ни на что не хватит времени. И денег…

Обычно Агнес думала о господине, когда ложилась спать, о том случае в Хоккенхайме, когда ей удалось лечь с ним в постель. Иногда думала о красавчике Максимилиане, но в этот раз о них она подумать не успела, вспомнила лишь про время, которого не хватает, и про деньги… И всё…

Утром, едва молочница принесла молоко, так она уже на ногах была. Не ждала, пока Ута принесёт воду мыться, не завтракала, волос не прибирала, скинула нижнюю рубаху и встала к зеркалу. У неё уже много лучше всё выходило, а главное — она поняла, как меняться так, чтобы не пыжиться и не дуться от усилий. Особенно хорошо у неё стали получаться волосы.

Волосы выходили на удивление хорошо. Ей всегда хотелось волос тёмных, так вот они и были темны. Прямые, но не чёрные, они были цвета молодого гнедого коня, их было много. Так много, что в руку все не взять. И лицо к ним она делал красивое, чтобы щёки и губы пухлы, а глаза синие. И главное — что лоб был не слишком выпуклый, не такой, как у неё на самом деле. А с остальным телом было ещё проще, она уже научилась делать себя высокой, не такой, конечно, дылдой, как Брунхильда, к чему такой быть, только в глаза бросаться, но на полголовы выше себя она «вырастала». И бедра делала красивые, грудь такую, что самой было приятно в руки взять и приподнять, подержать. И плечи широкие, чтобы ключицы из них не торчали. Такие, какие по её понятию мужчины бы целовать хотели. На всё она смотрела, за всем следила, не упускала мелочей. И зад делала, и волосы подмышками. Они ей тоже нравились, а особенно любила волосы на лобке себе делать. То, что росло у неё внизу живота, так и волосами звать можно было разве что с усмешкой. Не волосы, волосинки, каждая сама по себе: редкие да серые. Мужской взгляд и не остановится, задери она подол. Там она себе сделала волосы чёрные, такие, что чернее не бывает, густые и кучерявые. Стояла и рассматривала свой живот в зеркале, и всё ей нравилось. Красавица, да и только. Придраться не к чему.

И Ута, хоть и дура, но ей подтверждала, смотрела на неё удивлённо, и всякий раз охала и ахала, а один раз так и высказалась:

— Господи, вот бы мне так.

Агнес восприняла это за настоящую похвалу, а после, днём, даже дала служанке монету, чтобы та купила себе чего-нибудь. Вот только так держать себя всё время в новом виде дело было нелёгким. Первые разы так больше десяти минут не могла, потом надо было лечь, полежать, отдышаться. Полежать немного, так сильно начинало болеть всё, словно от работы тяжелейшей. И суставы болели, и спина, и мышцы, а по лицу скользили быстро гримасы судорог. Но с каждым днём она всё дольше могла держать себя в новом виде. Всё легче она «входила» в него. Девушка стала по дому ходить голая, таская с собой всё время зеркало небольшое, всё время осматривая себя со всех возможных сторон. Уты и Зельды она уже не стеснялась, да и Игнатия тоже, пусть смотрит, если хочет, ей это даже нравилось. Но кучер смотреть на неё не смотрел, словно опасался чего, стал уходить в людскую или в конюшню, когда она выходила вниз голая.