Для фортепиано соло. Новеллы

Китти довольно неумело защищала современную живопись; Гровер заговорщицки подмигивал нам; Борис поддерживал его и направлял споры. Это напоминало мне нарочитые комедии, разыгрываемые герцогом и герцогиней Германтскими: «Но, послушайте, Ориана…» — «Базен, вы же знаете…» Я всегда немного волновался, думая о том, что несчастный Гровер считает себя счастливым и в полной безопасности, тогда как в действительности его положение очень шатко. Хотя я испытывал самые дружеские чувства к Китти и ценил ее расположение, я сердился на нее за то, что она обманывала мужа, обеспечившего ей такую легкую жизнь и такую полную свободу и вооружившего ее всем необходимым для ее побед. Она относилась к нему неплохо, часто хвалила, небрежно целовала в щеку, проходя мимо, и заботливо следила за тем, чтобы он принимал свои многочисленные лекарства, однако к этой домашней и привычной нежности примешивалось снисхождение, которое меня немного раздражало. Она словно бы говорила нам: «Вы все свидетели… Все-таки обидно, что я со всеми моими талантами на всю жизнь привязана к этому несчастному… Но я буду играть свою роль до конца…»

Больше всего меня выводило из себя, как она неуловимым пожатием плеч давала понять, что ее муж ничего не смыслит ни в высоких чувствах, ни в великих произведениях искусства. У меня сложилось совсем иное впечатление. В молодости Гровер не получил никакого культурного воспитания, но он много читал, а его вкусы казались мне более определенными, чем вкусы его жены. Странно, но Борис, судя по всему, разделял мое отношение, и тоже часто выглядел возмущенным поведением Китти. Помню, как однажды после концерта он вдруг сказал мне, понизив голос:

— Дорогой мой, когда Китти восклицает, призывая в свидетели небо: «О, это было божественно!» — мне становится не по себе… Но когда Гровер берет меня за руку и говорит на ухо: «Сегодня вечером, Борис, вы были хороши», — я знаю, что сыграл очень неплохо.

Во время войны Борис продолжал с невероятным успехом гастролировать по всей Америке. Что до меня, то я преподавал в колледже на Западе и виделся с ним всего один раз, да и то мельком, на приеме, устроенном в его честь в Сан-Франциско. Потом союзники высадились в Северной Африке; я прослужил год в армии и вернулся в Соединенные Штаты только после демобилизации. Когда я был в Нью-Йорке, Борис давал концерт в Карнеги-Холле; я пошел послушать его, пожать ему руку и узнать новости о Китти. Он ответил рассеянно и равнодушно:

— Я давно ничего о ней не слышал.

— Как? А разве вы не были в этом году в Филадельфии?

— Еще нет, — сказал он. — В следующем месяце я туда еду, но, знаете…

Сзади на меня напирала толпа поклонников. Мне пришлось пройти, и больше в тот вечер я его не видел. Через несколько недель общество адвокатов и судей Филадельфии пригласило меня выступить с докладом о роли французской армии в боевых действиях в Африке и в Италии. Я тут же написал Китти, что собираюсь в их края, она мне ответила и пригласила остановиться у нее, на что я с радостью согласился. На вокзале меня встречал организатор конференции судья Кларк, который обещал отвезти меня к Робинсонам, чей дом находился в пригороде; они были знакомы.

— Я пригласил вас приехать на день раньше, — сказал он, — потому что завтра Борис Розенкранц дает концерт русской музыки… Если бы мы назначили конференцию на тот же день, мы б не выдержали конкуренции. Боюсь, что к нам не пришла бы ни одна женщина.

— Не сомневаюсь, — ответил я. — Впрочем, я с радостью воспользуюсь случаем и пойду послушать Бориса… Наверное, мы с ним увидимся у Робинсонов, и я останусь до концерта.

Судья улыбнулся.

— Я буду удивлен, — сказан он, — если вы увидитесь с Розенкранцем в доме вашей приятельницы.

— Почему?.. Они поссорились?..

— Этого я не знаю… Я вам ничего не говорил… Но, думаю, от вас не укроется, что прекрасная Китти вот уже год как стала большой домоседкой.

— Судья, вам что-то известно!

— Нет, или, во всяком случае, ни один суд не счел бы мои сведения свидетельством, достойным внимания… Но вы сами увидите…

Китти приняла меня с привычной любезностью, в которой сквозила отстраненность. Она отвела меня в предназначавшиеся мне апартаменты; я увидел, что это была б ольшая из двух гостевых комнат, с картинами Пикассо, которую обычно занимал Розенкранц, если мы с ним приезжали одновременного. Она сказала:

— Надеюсь, что вы останетесь подольше.

— Подольше?.. Увы, не смогу: послезавтра мне надо выступать в Вашингтоне; но, если вы позволите, останусь на завтрашний вечер, чтобы пойти на концерт Бориса.

Она не ответила, вернее, ответила вопросом, что бы я хотел завтра получить на breakfast. [17]

— Я не ошибся? — настаивал я. — Разве завтра Борис не играет в Филадельфии?

— Возможно… По-моему, да… Но, знаете, я в последнее время никуда не хожу… Я не очень хорошо себя чувствую.

Я счел себя обязанным справиться о ее здоровье. В этот момент в дверях появился Гровер; он вернулся с фабрики. Он положил обе руки мне на плечи и улыбнулся своей обычной доброй улыбкой.