Для фортепиано соло. Новеллы

— Зачем? Какое тебе дело до Лебретона?

— До Лебретона мне нет никакого дела, но в одном он прав — портрет мужа вышел слишком натуралистичным. Я над ним еще поработаю.

— Держу пари, что Соланж будет против.

— Соланж? Почему?

Но Изабелла Шмит знала натуру Соланж Вилье как свои пять пальцев, — когда Бертран прочел своей приятельнице новый вариант рассказа, где Вилье стал неузнаваем, та бурно запротестовала:

— Откуда вдруг такая осторожность, Бертран? Зачем ты мне подсовываешь чужого мужа? Жирный, пузатый, с моноклем, и разговаривает, как мастеровой… Да я в жизни не вышла бы за такого!.. Кому, интересно, ты хотел сделать приятное, преобразив его до неузнаваемости? Жаку? Но Жаку наплевать на то, что о нем говорят. Ты думаешь, он заблуждается насчет моей супружеской верности? Не говоря уже о том, что Жаку и в голову не придет читать твои рассказы. Жак интересуется заводами, конкурентами, своим положением в обществе. Я ему нужна, я помогаю ему вести игру; большего он от меня и не требует. Мой муж никогда не читает романов; у него на столе лежат книги по физике и химии, да еще труды по экономике — всякие прогнозы насчет того, каким станет мир после войны. Верни мне моего мужа, Бертран, или запри свой рассказ в ящике письменного стола.

Три месяца спустя рассказ под названием «Love in Exile» появился в журнале, на пестрой обложке которого красовался Эрот в цепях. Уступив требованиям Соланж, Бертран убрал все изменения, сделанные по просьбе Лебретона.

Через несколько дней Соланж пригласила Бертрана и Изабеллу на коктейль. Тут были французы и американцы: банкиры, офицеры, адвокаты, художники. Лебретон предлагал гостям бутерброды с икрой и семгой. На столике посреди гостиной, на самом видном месте лежал журнал с рассказом Бертрана. Время от времени Соланж демонстрировала его какому-нибудь важному гостю:

— Вы читали «Love in Exile» Бертрана Шмита?.. Нет?.. Но этот рассказ необходимо прочесть, он прекрасен! Мы с Бертраном старые друзья, и он, сама не знаю почему, вставляет меня во все свои книги. Вы с ним не знакомы? Вон он — сидит на синем диване и разговаривает с моим мужем. Нет, он некрасив, с чего ему быть красивым? Но рассказ его вы обязательно прочтите; вы ведь меня хорошо знаете и получите большое удовольствие. Хотите, я вам подарю журнал?.. Нет, нет, дорогой мой, меня это ничуть не затруднит, я купила целых пятьдесят штук.

Фиалки по средам

— О, Женни, останьтесь!

За обедом Женни Сорбье была ослепительна. Она обрушила на гостей неистощимый поток всевозможных историй и анекдотов, которые рассказывала с подлинным актерским мастерством и вдохновением прирожденного писателя. Гостям Леона Лорана — очарованным, восхищенным и покоренным — время, проведенное в ее обществе, показалось одним волшебным мгновением.

— Нет, уже почти четыре часа, а ведь сегодня среда… Вы же знаете, Леон, в этот день я всегда отношу фиалки моему другу…

— Как жаль! — произнес Леон своим неподражаемым раскатистым голосом, составившим ему немалую славу на сцене. — Впрочем, ваше постоянство всем известно… Я не стану вас удерживать.

Женни расцеловалась с дамами, мужчины почтительно поцеловали ей руку, и она ушла. Как только за ней закрылась дверь, гости наперебой принялись расточать ей восторженные похвалы.

— Она и впрямь восхитительна! Сколько лет ей, Леон?

— Что-то около восьмидесяти. Когда в детстве мать водила меня на классические утренники «Комеди Франсез», Женни, помнится, уже блистала в роли Селимены. А ведь я тоже не молод.

— Талант не знает старости, — вздохнула Клер Менетрие. — А что это за история с фиалками?

— О, да тут целый роман… Она как-то поведала мне его, однако никогда об этом не писала… Но я просто не рискую выступать в роли рассказчика после нее. Сравнение будет для меня опасным.

— Да, сравнение вообще опасно. Но ведь мы у вас в гостях, и ваш долг — развлекать нас. Вы просто обязаны заменить Женни, раз уж она нас покинула.

— Ну что ж! Я попытаюсь рассказать вам историю фиалок по средам… Боюсь только, как бы она не показалась слишком сентиментальной по нынешним временам…

— Не бойтесь, — произнес Бертран Шмит. — Наше время жаждет нежности и любви. Под напускным цинизмом оно прячет тоску по настоящим чувствам.

— Вы так думаете?.. Что ж… Если так, я постараюсь утолить эту жажду… Все вы, здесь сидящие, слишком молоды, чтобы помнить, как хороша была Женни в годы высшего расцвета своей славы. Огненно-рыжие волосы свободно падали на ее восхитительные плечи, лукавые раскосые глаза, звучный, почти резкий голос, в котором вдруг прорывалось чувственное волнение, — все это еще больше подчеркивало ее яркую и гордую красоту.

— А вы красноречивы, Леон!