Для Гадо. Побег

Нам оставалось проехать самую малость пути, до какой-то заправочной, о которой говорила Света. Дальше — пешком, всего десять минут. Было еще темно, ни одной звездочки на небе, словно звезды решили помочь нам, беглецам.

Света резко крутанула баранку, и машина въехала в узкую улочку поселка, где нас тотчас встретили дружным лаем собаки. Поганые псы в ярости бросались на заборы, некоторые увязывались за машиной, как будто она была нашпигована сочными костями. Так бы и полоснул их из автомата, чтобы заглохли и не мешали думать! Мы были на окраине. Проехав несколько сот метров, Света остановилась и заглушила мотор.

— Приехали, — сказала она и повернулась к нам. Бедолага осунулась и была сейчас похожа на бабу с рынка. Весь ее понт и лоск куда-то испарились, в глазах застыл страх. Слово «приехали» она произнесла так обреченно, словно впереди ее ждала пытка. Гадо тоже заметил в Свете эту перемену и почувствовал её настроение.

— Чего скисла, девка? — не так спросил, как упрекнул он её, намекая на «подачу» и вообще. — Деньги на блюдце не подносят, а назад пути нет, — сказал он. — Будешь думать и вспоминать, сойдешь с ума. Доберёмся до «тихой бухты», уколешься по-человечьи и всё забудешь. Не горюй!

— Я не колюсь, — вяло ответила она.

— Да?! А наркоту зачем прихватила тогда?

— Так…

— Ну-ну… Пусть будет так, — не поверил он ей. — Веди, Сусанин! Некогда рассусоливать.

Спрятав автоматы под куртками, мы двинулись от машины. Сумку с деньгами и дипломат нес Гадо, я взял баул. Света, как настоящий поводырь, шагала впереди, мы чуть поодаль и сбоку.

Благополучно обойдя бензозаправочную станцию — рядом с ней светилось огнями небольшое дорожное кафе, — мы спустились в ложбину и прошли метров сто в кромешной тьме. Я то и дело спотыкался о какие-то булыжники и матерился, как сапожник, когда подлый камень приходился на большой палец. Проклятые туфли давали о себе знать: мои ноги просто ныли от боли, и я едва ступал на правую ступню.

— Сейчас будет железнодорожная насыпь… Приготовьтесь к подъёму, — предупредила нас Света и свернула налево.

— Наконец-то мы на рельсах, Кот! — воскликнул Гадо обрадованно, почувствовав под ногами гравий. — Лучше становиться на рельсы, чем на лыжи! — пошутил он по-лагерному, имея в виду, конечно же, не обычные лыжи.

Теперь топать стало намного легче, и я облегченно вздохнул.

— А где станция-то?! — настороженно поинтересовался Гадо, не приметивший никаких огней впереди.

— Сейчас будет небольшой подъем, затем — поворот. Оттуда видно, — не сбавляя хода, пояснила Света.

— Это хорошо, Свэ-тла-на. Там люди… А здесь красота!

Гадо неожиданно для нас негромко затянул что-то по-таджикски. Его монотонное, но весёлое пение неожиданно так рассмешило меня, что я едва сдерживал смех. Сила песни в том, что она невольно переключает мысли человека, как некий хитроумный прибор. Оттого-то на войне и в лишениях так ценится хорошая песня. До последних времен в лагерях неофициально запрещали иметь гитары и баяны. Менты побаивались сплочения зеков, не позволяли нам собираться группами, и потому весь скудный музыкальный инструментарий находился в клубе, в руках активиста-распорядителя. Но выступать со сцены где бы то ни было порядочному зеку «западло», а топать каждый день в клуб побренчать где-нибудь в углу, в одиночестве, надоедало. В бараках долгие годы висели только радио-точки, потом разрешили телевизор, один на отряд. Активисты же играли от вольного и каждое утро, даже в лютый мороз и метели, стояли на разводах со своими трубами и прочим. Вечером они тоже встречали работяг с работы, но играли только для тех, кто выполнил дневную норму. Все это очень напоминало немецкий концлагерь, но мы постепенно привыкали, хотя и плевались в сторону наглых трубачей. Им платили неплохую зарплату, они не вкалывали, как все, и это их вполне устраивало. Однажды в среду этих приспособленцев затесался некто Марик — седоватый еврей-хозяйственник. Не знаю как, но он уболтал каким-то образом музыкантов, и те, в нарушение инструкции, выдали нам знаменитую «Семь сорок». После всяких-разных патриотических маршей это было что-то!

Марика быстро «съели» и отправили «катать бала-ны» на бирже. Он выдержал полгода и повесился в вонючем сортире, неподалеку от биржевой конторы.

— Ты помнишь Марика, Гадо? — спросил я у таджика.

— Музыканта, что ли?

— Ага.

— Помню…

— Говорили, что от него отвернулась его Сара, а денег на откуп от работы никто не дал. Сроку было двенадцать, вот и решил «уйти».

— Его жалко. Хороший был еврей, честный, — подтвердил Гадо. — Потому и сгинул. Они все слабые и покорные какие-то, не русские, одним словом.

— Да, нация интеллигентов… Быть может, самых настоящих из всех, — согласился я. — А не любят и бьют их за то, что умны и не устраивают погромов сами.

Не знаю почему, но я с детства уважал евреев и проводил с ними немало времени. До сих пор помню непревзойденного двенадцатилетнего шахматиста Штепу со Столбовой, которого сбила машина. Родители Штепы продали всё, но поставили ему такой памятник, каких, поди, не видели и бывшие секретари ЦК. Настоящие евреи!