Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)

Раньше всегда на меня накатывало. Я вспоминал нашу большую коммуналку, две наши огромные комнаты, соседские крошечные комнатухи. В одну из комнатушек все время открывалась-закрывалась дверь, слышался визг, пьяные крики, в дыму качались силуэты, а у стены на стульях, скорчившись, спал мальчик. Утром, когда пьянка, завалившись кто куда на кровати и прямо на полу, наконец, засыпала, мы с мамой подкрадывались к обшарпанной двери, я будил его, он потихоньку вставал и на цыпочках пробирался к нам, и жадно ел, громыхая ложкой по тарелке, сжимая грязным кулаком огромный кусок хлеба. Мы с мамой старались не смотреть, как он ест, мама собиралась, уходила на работу, я раскладывал на письменном столе учебники, две ручки, две тетрадки, подтаскивал еще стул. Мне было стыдно за наши комнаты, за свой огромный письменный стол, за то, что мой папа - математик, мама - переводчица, а дедушка был профессор, за бархатную бумагу, в которую обернуты мои учебники, за часы с боем, за все то, что я любил у нас дома.

Может, этот мой стыд и определил наши с Женей отношения, да еще то, что в детстве я был, что называется "тоща" - впалая грудь, тонкая шея, очки. Я всегда чувствовал в нем легкий оттенок презрения, и не возмущался, а считал, что он имеет на это право.

Он садился за стол, и мы не начинали сразу заниматься, а немного трепались. Он рассказывал про прием, которому выучился от Витьки Фуфаева, фигуры, к которой я не осмелился бы и подойти, самого заядлого дворового хулигана и голубятника. Женя чувствовал мой трепет и благоговение и старался говорить как можно будничнее - для Витьки он, действительно, был своим. После его рассказов мои рассказы типа: "А вот я читал про один такой приемник", - звучали пресно, и я комкал их, и мы начинали заниматься. Если отец и мачеха запивали, он неделями не ходил в школу - жил за городом у тетки. Я объяснял ему пропущенное, он не понимал, я горячился, кричал: "Да ты, что, вообще?" и крутил пальцем у головы, и он, разозлившись, бросал ручку, по-взрослому ругался: "Да иди ты...", а потом прибавлял: "Очень хорошо знаешь, да? Папа научил?" И я сразу краснел, хватал его за рукав, если он собирался уходить, и упрашивал остаться. Он оставался и старался все усвоить, потому что его страстное желание вырваться из той жизни, какой жила его семья, не сводилось к одним детским грезам. Запущенный, часто голодный, он прибегал к нам и, помывшись, поев, сидя на диване в моей чистой рубахе, спрашивал меня: "А твой дед был профессор? А ему за это и две комнаты дали? А сколько он учился?", и я объяснял ему, что учился дедушка в университете на двух факультетах, и Женя кивал: "Угу!" с твердой, определенной интонацией человека, ясно видящего перед собой цель, а потом вытаскивал из портфеля учебник и дотошно выспрашивал у меня непонятное.

Раньше я никогда не задумывался, кем был для него я, думал только, что, кто же, если не я, поможет Жене. Мы с ним всегда обсуждали его домашние дела, потому что мои обсуждать было нечего. Он всегда говорил, а я слушал, а если говорил я - то о нем, и мысль о том, какой же ему интерес непосредственно во мне - тихом интеллигентном мальчике только один раз за всю нашу детскую дружбу пришла ко мне в голову.

В пятом классе я уже вовсю увлекался радиотехникой. Я перестал завтракать в школе и копил деньги на лампы и сопротивления, а когда об этом узнала мама и стала давать мне "на железки", я все равно не завтракал, чтобы купить еще ферритовые стержни. Каждое воскресенье я ездил на барахолку, мой стол заваливался мотками провода, трансформаторами. Журналы "Радио", стоящие в ряд, библиотечные радиолюбительские книги - это был мой мир, здесь для меня начинали маячить контуры новой схемы приемника, потом я сидел, окутанный паяльным дымом, не разгибая спины, не мог насмотреться на готовое изделие. И хотя я бы не променял этот свой мир ни на какой другой, иногда мне все-таки казалось, что настоящая жизнь проходит мимо. Так было, когда у меня не ладилось что-нибудь; отчаявшись биться, я выходил во двор, а во дворе играли в футбол. Я вставал в кучке зрителей и смотрел на разгоряченных ребят, на взметавшуюся под их ногами пыль, слушал гулкие удары по мячу, и тогда вдруг ужасно хотел тоже, азартно крича, бежать по двору с мячом, я хотел послать ко всем чертям свои неизменные сосредоточенные размышления над схемами, я хотел быть первым среди игроков, хотел быть ловким и сильным, хотел жить разгульной дворовой жизнью; если бы в тот момент случилась драка, я бы полез все равно кого бить.