Для радости нужны двое

Конечно, Александра должна была ненавидеть любого немца за те страдания, что его народ причинил ее народу. Теоретически да, наверное, должна, а на практике получилось, что она спасла «немчика», как своего. Хотя, нужно сказать, в это время ни она, ни миллионы людей в мире еще не знали, какие чудовищные злодеяния происходили в немецких концентрационных лагерях.

Перевязка была светлым утром. Процедурная сияла от солнечного блеска, и в каждой вещи, в каждом глотке воздуха как бы содержался заряд радости и надежды.

— Я буду помнить вас всю жизнь! — сказал Фритц.

— Ладно. Смотри, какой ты разрисованный! — сбивая его пафос, улыбнулась Александра. — У тебя не шрамы, а цветки!

Поджившие, розоватые по краям и белые посередине каждой осколочной отметины шрамы у Фритца были действительно редкостные: шрам, похожий на лепестки на стебле, на левой половине груди и почти такой же цветок на правом плече, много цветочков-шрамиков на бедрах, да еще левое ухо со срезанной мочкой — такого не захочешь, а запомнишь.

— Ты прямо-таки в рубашке родился: столько ранений и все по касательной. Одевайся! — Александра кивнула на почти новые сапоги и почти новую солдатскую одежку и шинель — нашенскую, только без погон. Народу в госпитале умирало много — ничьей одежды хватало.

В коридоре послышался гулкий топот.

— Конвой за немцем, — заглянул в процедурную нагловатый солдатик из особого отдела. — Велено доставить.

— Сейчас доставишь. Дай ему штаны надеть, — с нарочитой грубостью сказала Александра.

А с Фритцем они не обменялись никакими словами: его увели в его жизнь, а она осталась в своей.

VI

Дни катились, как с горы, кубарем. Раненых было много, свободного времени мало, так что Александра и не заметила, как подкралась зима. Первый снег лег в конце ноября, даже не лег, а намело его большими лоскутами по двору фольварка, по центральной аллее, которую теперь стало видно от дерева до дерева. Сквозь двойные рамы огромного окна в операционной открывался широкий обзор.

Однажды Александра выглянула в окно и радостно вскрикнула:

— Снег!

— Действительно, — сказал Папиков, — похоже на снег.

— Ой, правда, какой беленький, как у нас под Воронежем! — добавила «старая» медсестра Наташа.

Привезли очередного раненого, и они забыли обо всем.

В начале декабря Александра получила письмо от Нади.

"Здравствуй, моя и наша дорогая Сашуля! Особый привет тебе от твоей мамы. У нее все нормально. Я сняла твою маму с работы, теперь она сидит с Арменчиком, как мы его называем — «армянчиком». Твоя мама говорит с ним на украинском языке, Карен только на армянском, а я на русском, так что он хочет не хочет, а лопочет сразу на трех языках. Карен говорит, что это будет в жизни нашего сынули самым большим богатством, а я думаю так, что хорошо бы ему еще и деньжат побольше.

Ты обхохочешься, но я теперь тоже не работаю в госпитале — Карен заставил меня идти учиться в медицинский институт. В госпитале мне направление дали — все честь честью. Да и, правду сказать, теперь у меня нет такой молотилки, как в начале войны, теперь все расписано. А сам Карен теперь шишка — начальник отделения неотложной хирургии, по-довоенному — завотделением. Вернулся с фронта наш Раевский, без ноги, подбирает протез, хочет оперировать, наверно, его возьмут — людей нехватает, тем более с его опытом. А Карена мы видим мало. Я пробую учить твою маму русскому языку, но она стесняется, наверное, старенькая. Так что я теперь студентка — вон как! Карен говорит: "Хочешь не хочешь, а окончишь и будешь врачом". Может быть, посмотрим. Хотя я тупая, как пробка, ты ведь знаешь. Но учиться мне легко — у меня оказалась память, как у охотничьей собаки нюх, я все сразу запоминаю, а кое-что даже понимаю. В институте одни девчонки, а ребят почти нет, если не считать покалеченных войной — кто без руки, кто без ноги. у кого глаз один или еще какой дефект, так что теперь мой Каренчик — первый сорт! Помнишь, я с тобой советовалась насчет того, выходить ли мне замуж, пока «честная»? Ты правильно посоветовала. Карен, я вижу, очень этим доволен.

Иван Игнатьевич — помнишь завкадрами, которого ты пустой сумкой по башке хлопнула? — так его теперь парализовало, и твоя мама ходит к нему домой — перевернуть, накормить, прибраться. Еды у нас на всех хватает, ты не думай! Мама твоя не в обиде. И я, и Карен, и наш любимый «армянчик» считаем ее за родную бабушку. Ай, самое главное чуть не позабыла! Мама твоя просила передать, чтобы ты не убивалась, потому что жив твой муж, — она на карты кидала.

Целуем тебя, твоя Надя, твои Армянчик, Каренчик и, конечно, твоя мамочка! Если бы не она, то не знаю, как бы я управилась, не могу и представить. Еще раз целую!"

Письмо Нади (со многими грамматическими и синтаксическими ошибками) вызвало в душе Сашеньки радость, тоску, тревогу, и боль, и зависть. Стыдно сказать, но прежде всего зависть. Сашенька тяжело, жгуче позавидовала Наде не из-за института и преуспевающего мужа, а из-за маленького «армянчика». Потом она всегда стыдилась этого чувства, однако что было, то было.