Для радости нужны двое

— Мадемуазель, — мгновенно поправила его Мария.

— Простите, мадемуазель. Я научился летать в летной школе, как, полагаю, и все другие пилоты Франции, — с явной иронией в чуть хрипловатом голосе отвечал Антуан.

— Еще раз огромное вам спасибо! — Из последних сил просияла Мария, которую так и подмывало послать этого Антуана с его огромными залысинами, коротким носом и карими глазами чуть-чуть навыкате непосредственно к чертовой матери!

— Разрешите идти? — Не обращая никакого внимания на Марию, пилот обернулся к губернаторше Николь.

— Конечно. Мы вас больше не задерживаем. Спасибо!

— Пожалуйста! — буркнул Антуан и, небрежно напялив на голову шлем, быстро пошел догонять своих.

— Довольно мрачный господинчик, — подытожила Мария, — но зато как летает!

— Просто спесивый. Я сейчас вспомнила, мне Шарль когда-то рассказывал, что новый пилот у него из героев прошлой войны. Двадцать лет пролетело, а они все не могут забыть о своих подвигах. У меня муженек такой же. И этому пилоту, наверное, обидно возить бывшую диву кордебалета.

— А откуда он знает, что ты бывшая дива?

— О-о, у нас в гарнизоне все знают всё про всех.

После мимолетной беседы с губернаторским пилотом в душе Марии остался неприятный осадок: чего греха таить, она не привыкла, чтобы на ее восхищение не отвечали взаимностью.

"Бурбон[32] несчастный!" — в сердцах подумала о пилоте Мария, садясь в машину.

Вскоре их привезли в гостевой дом армейского руководства, и Мария напрочь забыла о пилоте. Назавтра в полдень Николь и Шарль должны были отбыть поездом в Париж, а Мария переехать в заказанный для нее лучший отель Марселя. Мария намеревалась задержаться в городе на сутки, якобы для встречи с администрацией порта, а на самом деле для свидания с Михаилом, который еще и не подозревал об этом.

— А как ты это устроишь? — спросила у Николь Мария, когда они вошли в дом.

— Как дважды два! Теперь-то он не в подводном плавании.

— Тебе виднее, Николь.

— А-га-а, — сладко зевнула Николь, — мне виднее. Вечер чудный! Большая редкость для Марселя в декабре — ни дождя, ни ветра. Наверное, градусов двенадцать тепла по Цельсию… Как ты думаешь?

— Наверное, — автоматически ответила ей Мария. Она ничего не думала ни о Цельсии, ни о Фаренгейте, ни о Реомюре. Мысли ее были заняты совсем другим — как сказали бы карты, бубновым интересом. Впервые в жизни она сама собиралась достучаться до сердца мужчины… Конечно, можно вспомнить о дяде Паше, но то было совсем другое — она просто жила и дышала им и не то что не пыталась атаковать дядю Пашу, даже подумать об этом не смела. А тут совсем другой случай. Или блажь? Да нет, вроде не блажь. Она ведь помнит, как высоко взмыла ее душа год назад, когда Николь пыталась вытребовать для нее Михаила хоть со дна морского! Не получилось. Кто знает, как будет завтра?

Загородная вилла военного руководства находилась на берегу тишайшей бухточки, посередине которой для порядка все-таки стоял сторожевой катер. При вилле был парк с вековыми белокорыми платанами.

— Я пройдусь? — спросила Мария.

— Пройдись-пройдись. Ужин будет не раньше, чем через полчаса, гости еще в пути.

— Какие гости?

— Как какие? Шарль приехал, они же должны приветствовать Шарля!

— Ну раз должны приветствовать, тогда пусть приветствуют! — засмеялась Мария и вышла в парк.

Главная аллея парка была такая чистенькая, красная крошка под ногами лежала так ровненько, а белые платаны возвышались так царственно, что уходить не хотелось, суетные мысли о завтрашнем дне отступили, и как-то само собой раздумалось о вечном, о том, что составляет смысл жизни…

Мария вспомнила свое давнее путешествие по Сахаре. Там все понятия проступали особенно ясно, точно так, как перед самым рассветом, в лучезарные минуты сухура, вдруг открывались необозримые просторы пустыни и тишина стояла такая, что каждый звук казался выпуклым и жил как бы отдельно, не смешиваясь с другими звуками, будь то похрапывание спящих, или шарканье часовых по гальке, или легкое почмокивание в полусне жующих жвачку верблюдов, — там, в пустыне, была ясность. Если тебя мучала жажда, то весь смысл твоей жизни сводился к тому, чтобы утолить ее; когда ты страдал от голода, весь смысл жизни представлялся в том, чтобы насытиться; когда тебя мучала боль, и душа, и ум, и тело твое нацеливались на то, чтобы избавиться от этой боли.

А когда у тебя все в относительном порядке, тогда что? Все бессмысленно? Мария замешкалась в раздумье. Действительно, что тогда? Все тлен и суета сует? Нет, не мог Господь устроить смысл жизни в бессмыслице. Нет! Нет! И нет!

— Мари, где ты? Ау! — донесся от виллы игривый голос Николь. — Ужин на столе!