«Для сердца нужно верить» (Круг гения). Пушкин

Было шумно, все сбились к большому дивану, а Дантес так и стоял на стуле, на который вскочил, изображая всадника. Он уже не двигался в том едва ли позволительном ритме и с теми гримасами, какие секунду назад приводили в восторг решительно всех, но было видно: ему хочется продолжить забаву. И обществу до смерти хочется, чтоб забава продолжалась. Дантес всего-навсего изображал самого себя на учениях, а заодно остолбеневшего командира полка и товарищей своих. Тех, которые были рады поддержать его вольности. А также тех, кто осторожно прикидывал, во что обойдётся Жоржу расстёгнутый ворот, небрежность посадки, раньше времени закуренная сигара? Или то, что после развода он свободно сел в экипаж, а из начальников никто ещё и не думал уезжать?

Мгновенные карикатуры кавалергарда именно при его красоте были вообще уморительны. А тут он повернул к вошедшим одно из самых удачных своих «лиц». Это было лицо служаки, туповато-добродушное, оно вытягивалось, вытягивалось, вытягивалось в ужасе, в полном непонимании проказ, их шипучей, пенистой прелести. А Дантес скакал мимо этого лица, мимо всех тех, кто не разделял его взгляда на службу, на молодость, на самое жизнь.

Пушкин рассмеялся невольно и звонко: француз был забавен вправду. Не лицейский Яковлев, конечно, не «Паяс». Но быстр, не боится как за ниточки дёргать своё совсем ещё мальчишеское смазливое лицо. И прелестно: как он скачет, скачет, скачет, а тот стоит соляным столбом в недоумении...

Засмеявшись, Пушкин как бы даже забежал вперёд, заглядывая в лицо жены. Наталья Николаевна оставалась серьёзно-приветливой, не более того.

Дантес спрыгнул со стула, наклоняя голову, будто винясь за дерзкую свою, но простительную же увлечённость игрой. Рука потянулась застегнуть ворот, отереть лоб, но глаза его всё ещё смеялись в то время, как он подходил к Наталье Николаевне. И тут раздались одобрительные хлопки. Они относились, разумеется, к тому, что происходило в гостиной за минуту до появления Пушкиных.

Никто не собирался насмешничать, вокруг толпились люди, к Пушкину относящиеся хорошо настолько, насколько они были способны. Раздались хлопки, и тут же многие из них подумали: «Как некстати!» Александрина вздрогнула от первого же звука, и Аркадий Россет, стоявший за её спиной, почувствовал, как горестно замерла она в кресле. У Екатерины ёкнуло и провалилось сердце. Но ей было жалко только себя. Мухановы, Шарль Россет и Карамзины продолжали хлопать товарищу, возможно, они просто не понимали, как остановиться? Скалой отошёл в угол к Екатерине и теперь вместо неё смотрел в тёмное, ночное окно. Пожалуй, наблюдала больше других Софья Николаевна.

Но у всех мелькнула одна и та же мысль о Дантесе и Наталье Николаевне, стоящих рядом: какая пара! Мысль была невольная, мгновенная, она вызвала почти умилённые улыбки. Тоже словно невольные: не было сил сопротивляться красоте. Однако тут же стоял Пушкин с тёмным, неприлично угрюмым лицом, возможно, в досаде своей не понявший, что же происходит?

   — Жорж только что представлял нам живые картины, — кинулась спасать положение Софья Николаевна. — Очень живые, поверьте! Всем досталось на орехи. Особенно смешны генералы, свитские — старики! О, Боже...

Софья Николаевна залилась смехом, не совсем натуральным. Букли её растрепались, она трясла ими, как девочка, несколько даже удручённая своей несдержанностью.

Пушкин больными, жёлтыми глазами спокойно и в то же время ищуще оглядел комнату: Екатерины Андреевны Карамзиной, слава Богу, не было. На кресле вспрыгивал этот молодчик и трясся в своём неприличии в её отсутствие. И хлопков этих дурацких она не услышала.

   — Я охотно вторю вам: старики смешны. Как не смеяться?

Пушкин поклонился Софье Николаевне так низко, почти доставая руками до полу, что в поклоне его уже никакой любезности не заключалось. Заключалась колючка.

Однако всё обошлось. Жену он отвёл к тем дальним креслам, в которых обычно сидела Екатерина Андреевна. Тут мерещилась ему некая защита, запах Дома. К тому же Екатерина Андреевна могла ещё выйти к гостям. Во всяком случае, здесь был другой полюс, подальше от большого дивана, на который весёлой воробьиной кучкой по-домашнему повалилась молодёжь: Мухановы, Россеты, Карамзины, Александр и Владимир. Сидели тесно, объединённо, а на лицах была некоторая рассеянность: что же дальше?

Возможно, на лицах была даже некоторая досада. Пушкин её разглядел: явились, перебили, а было так славно. Впрочем, он понимал: множественное число тут ни к чему. Это он всем мешал. Как Чайльд Гарольд, угрюмый, томный, повторил кто-то о нём. Как бы не так! То была картинка, поза, когда душа рвётся найти и выказать себя, да не знает — как. То было с его Онегиным и с мальчиком, каким он плыл вдоль сладостных берегов Тавриды под защитой старика Раевского... Если бы ему во времена молодости, в самые тяжкие, невыносимые часы кто-нибудь сказал, что бывает больно так, как было больно сейчас, он рассмеялся бы желчно.