Длинные дни в середине лета

вот из-за последнего поворота с истошным свистом выскочит последняя

электричка и все они опоздают куда-то, потому что потом поезда долго не будет

— следующая только в одиннадцать сорок две. И все подхватывают свои

колесики, чтобы бежать к станции, а у Евдокимова одно — зелененькое —

пропало, кажется, его взяла вот эта девочка (или вот этот мальчик?). Но как найти,

как доказать, если все эти колесики совершенно одинаковые и таких зелененьких

тут, наверное, штук сто или даже больше? И он хватает чье-то, ближайшее к не-

му— красное и бежит с тремя к станции, и кто-то гонится за ним, чтобы отнять это

чужое колесо, а последняя электричка уже действительно свистит, выскочив из-за

поворота, а над головой — он уже бежит по тоннелю к платформе на Москву —

грохочет, сотрясая землю, встречный товарный состав.

«Ну уж нет, — подумал Евдокимов, опять проснувшись, — хватит с меня этих

снов—так и под поезд попадешь. И что это за ночь — то авиационная катастрофа

мерещилась, то железнодорожная».

- Злился он, пожалуй, даже не на то неизвестное, что подсовывало ему такие

сны, а на самого себя, на то, что как ни хочется, а надо сейчас встать, проделать

акробатический этюд над креслами и спящими в них людьми и выбираться через

толпу на улицу — ничего не поделаешь, надо.

«А деньги я Тростянскому, — подумал он вдруг, лежа на спине и задрав ноги,

чтобы пронести их цад головой парня и спинкой его кресла и таким образом

развернуться, — не отдам —и все. Расписку я не. писал, свидетелей не было.

Какие деньги, Адольф Тимофеевич, помилуйте! Приснилось вам это, наверное.

Или, может, пьете вы по вечерам в одиночку —вот и зашла мозга за мозгу. А я тут

при чем? Пить нужно меньше».

Та самая инерция, которая заставляла его топтаться по ногам соседей,

устраиваться на подлокотниках кресел, а потом толкнула обратиться к ним с

несуразным заявлением, инерция не только предпринятого им дерзкого,

самоутверждающего движения, но и могучего, уверенного в себе духа снова

проснулась в нем, и, торжествуя и ликуя, празднуя освобождение от неуверен-

ности чувств и робости мысли, он с упоением продирался сквозь человеческий

бурелом, не очень-то щадя встречных, - но и не злоупотребляя окрылившей его

свободой поступать так, как ему хочется.

— Никто ничего не должен. Мне радостно, что мы врозь. Целую вас через

сотни нас разделяющих верст.

«Откуда это? — подумал Евдокимов. — Слышал где-то или читал. Или сам

сейчас сочинил? Хотя едва ли. Слово «версты» уже сто лет не употребляется, да и

нет у меня никакого желания целовать Тростянского. Пусть уж он меня поцелует,

если хочет...».

Темень на улице была кромешная, только за домом, на полосе, что-то кое-где

светилось. Дул прежний пронизывающий ветер—собачья погода. Но она не осту-

дила души Евдокимова, а, может быть, только еще чуть подзакалила ее, и, когда

он, дрожа всем телом, ухватился за ручку двери, трудно было определить, что

вызывало эту дрожь — холод или переполнявшее его радостное возбуждение. .

А теперь разберемся с Листоедовым. Какие у вас, Павел Федорович, к

Евдокимову претензии? Да знаете ли вы, что он незаменимый работник,

способный не только быстро и профессионально уяснить ситуацию и найти

главные причины неудовлетворительного хода дел, но и замечательный,

мужественный человек, преодолевающий любые житейские невзгоды и бытовые

неприятности, а также мимоходом сочиняющий стихи, которые потом почему-то

печатают в своих книгах другие авторы? Согласитесь, что не знали. И неужели

после этого сообщения вы по-прежнему при всяком удобном случае — а создавать

такие вы великий мастер, тут уж вам, как говорится, не откажешь, — неужели вы

по-прежнему будете вот на этого Евдокимова при всяком удобном случае катить

бочку?

С той же легкостью, невозможной еще прошлым вечером, но теперь

снизошедшей на него как вдохновение, Евдокимов проделал обратный путь к

креслам и почти достиг их, как вдруг пришедшая мысль заставила его

развернуться и двинуться в новом направлении — к телефону-автомату.

Подступы к нему были густо завалены телами и вещами, но сегодняшнего

Евдокимова это ничуть не смутило, равно как и то, что его голос разбудит спящих

рядом людей — величие духа, не знающего колебаний, неудержимо влекло его к

намеченной цели.

— Михаил Матвеевич! — закричал Евдокимов, услышав в трубке сонное:

«Алло! Туркин слушает». — Это Евдокимов. Я хочу сказать, что все у вас в

управлении прекрасно. Я так и отражу в справке. Есть, конечно, отдельные

недостатки. Но у кого их нет? Так что здравствуйте и процветайте, пожалуйста. Я

тут долго думал о северных условиях, о человеке на Севере и пришел к выводу,

что эта проблема заслуживает особого внимания. Вы меня поняли?

— Да, — ответил Туркин, зевая, — понял вас хорошо. А как у, вас там с

погодой? Какие перспективы?