Длинные дни в середине лета

А что ему, если разобраться, оставалось? Машина, на которой Юра обрабатывал свои спектрограммы, была чужой, другого института, и Жук ею не распоряжался. Конечно, у него и в этом Другом были знакомые и он мог бы устроить, чтобы машину давали почаще и сеансы были подольше. И чтобы начинались они — ехать так ехать — не в 23.05, а в 14 или 15 часов. Ведь из-за того, что сеанс начинается так поздно, перспективный мэнээс Ю. Васильев по крайней мере раз в неделю опаздывает на метро, а раскатывать на такси, получая 120 рэ и имея двух иждивенцев и невыплаченный пай в кооперативе, — это, согласитесь, предел нахальства.

Извольте обратить внимание и на другую сторону проблемы, профессор. Пока ваш мэнээс доблестно кемарит около этой гудящей стервы, его верная молодая жена сидит дома с маленьким ребеночком не жрамши, потому что не может отойти. А он потом еще толчется с авоськой, проклиная пропавший автобус, и гордо игнорирует шмыгающие туда-сюда такси. Они как стервятники кружатся, потому что знают, что сдастся он в конце концов и отвалит два драгоценных рубля — черт бы их побрал, эти Химки и одноименное водохранилище, если до них так дорого добираться.

Но ведь и третья сторона есть у проблемы. Если жена из дома никуда, то это не значит, что к ней никто не может прийти. Скорее даже наоборот — потребность в контактах сохраняется, она растет от этого круглосуточного заточения в четырех стенах при орущем ребеночке. Жена мэнээса — вот так, с большой буквы — Жена мэнээса, конечно, выше подозрений, и пятимесячный Обратно — не лучший фон для нежных сцен, но ведь младенец пока еще спит большую часть дня, и днем он особенно крепко спит.

«Только спокойно, — сказал себе в этом месте Юра, — тверже шаг, ребята, по земле московской мы идем, в пехоте служим мы крылатой и громко песенки поем-ем-ем!»

И вот ведь в чем острота положения — Наташка абсолютно уверена, что он раньше чем в без двадцати час домой не вернется, когда у него сеанс, свидание с железной троглодиткой никак не пропустит и что она, то есть Наташка, может принимать в этот день с утра до полуночи кого угодно. Малолетний Обратно не проболтается.

«В пехоте служим мы крылатой... Рота! В науке служим мы крылатой... Рота-а-а! В аптеке служим мы крылатой... Молодцы! И где прикажут упадем-ем-ем!»

Товарищ Жук прав. Нельзя превращать академический институт в детский сад. Вам в науку захотелось? Вы не чураетесь знаний и не стесняетесь приличной зарплаты? К тому же вам очень хочется понять, что в этой молекуле накручено? Тогда извольте не ныть, а работать, и ничего не ждите на блюдечке с голубой каемочкой. Жук вступит в игру, когда диссертация будет готова. Тут уж он будет действовать без подсказок и решительно — репутация фирмы, в которой не бывает неудачных работ, обязывает. И нечего у него сейчас отнимать драгоценное время, тем более что его и у Юры нет совсем.

Наташка была уже в последней стадии каления, когда Юра забежал, чтобы бросить портфель. Легкомысленный Обратно не чувствовал остроты ситуации, сосредоточенно теребил приготовленные для выхода штаны. Все у них нормально, все хорошо. Но делиться этими наблюдениями Юра не стал, потому что тотчас последовала бы фраза: «Тебе хорошо...»

Ему очень хорошо, ему жутко замечательно. Он бросил портфель, чмокнул Наташку («Извини, пожалуйста, Жук привязался. Одевайтесь и выходите, я сейчас поймаю такси»), схватил сумку с запасными вещами и побежал.

Ехать к Савельевым было недалеко, до «Аэропорта» — четыре остановки на метро, без пересадок, а что от Васильевых до метро, что от метро до Савельевых — одинаково, минут по десять ходу. Вся дорога — чуть больше чем полчаса. Но, поскольку в путешествии участвовал Обратно, метро отпадало.

Был холодный апрельский вечер. Разбрызгивая грязь, набитые автобусы вылетали из-за поворота, кренясь так, что, казалось, сейчас чиркнут тяжелым правым бортом по мостовой. Такие же набитые мчались им навстречу от метро. В маленькой церкви через дорогу кончалась всенощная, и женщины в белых платочках переходили по кирпичам лужу у ворот. Далеко впереди, у выезда на Ленинградское шоссе, сигналила желтая мигалка. Ничего зеленого не светило.

И хотя Юра стоя у автобусной остановки, последней перед метро, у которой они даже не притормаживали, напряженно вглядывался в те пятьдесят метров, которые оставались до поворота, ожидая, что оттуда выскочит зеленый огонек, и оборачивался на шум каждого мотора, приближавшийся сзади (хотя вероятность того, что свободное такси пойдет от метро, равнялась нулю), из-за того, что он понимал, что стоит здесь совершенно напрасно, он почувствовал, что беспокойство, которое владело им сегодня весь день, уходит. Он подумал, что в общем-то ожидал от разговора с шефом большего, хотя сам факт того, что сиятельный Жук вспомнил о жалком мэнээсе и удостоил его беседой, кое-что значит. Он понял, что весь день — с того момента, как секретарша сказала, что Викентий Борисович назначил ему аудиенцию, и до той минуты, когда Жук протянул ему руку, весь день он томился предчувствием какой-то радости.